Всем мы довольны и всем обеспечены,
Родиной всё нам дано,
Сеем разумное, доброе, вечное,
А пожинаем говно.
Семен Белкин. Песенка подвыпившего учителя
В январе 1956 года мы с Валей сдали зимнюю сессию и отправились на каникулы в Винницу – Валя хотела меня представить своим многочисленным родственникам в этом милом уютном городе. Поскольку никакой свадьбы у нас в Ленинграде не было, Валина мама решила устроить «званый обед» с приглашением всех родственников – то, что у украинских евреев называется мишпуха, а у белорусских – мишпохе. Надо сказать, что в отличие от моей семьи, в Валиной мишпухе, к еде относились с исключительной серьезностью и ответственностью, вкладывая в процесс приготовления пищи душу и уйму времени. Короче говоря, еда была отменная, и тем обиднее было мне, что я, соблюдая после желтушную диету, ел только сыр и запивал лимонадом. Надо сказать, что и в последующие месяцы я честно выдержал диету, так что моя болезнь обошлась без последствий.
О Виннице у меня осталось самое благоприятное впечатление – в отличие от угрюмых необщительных ленинградцев, здесь люди были приветливы, легко шли на контакты, да и весь город был какой-то на редкость доброжелательный, радостный и очень чистый. И неудивительно, что в самый трудный период нашей жизни мы с Валей покинули холодный, суровый Ленинград и переехали в гостеприимную, теплую Винницу.
Начался мой последний студенческий семестр, и проблемы стали нарастать безудержной лавиной. Валя забеременела, и мы с ужасом начали думать, что делать дальше. Жить негде, Вале надо учиться, у меня на носу распределение.
Весной нас собрали в актовом зале и несколько часов зачитывали доклад Хрущева о разоблачении культа личности. Для подавляющего большинства, в том числе и для меня, это был страшный удар: ведь всё детство и юность я боготворил Сталина, верил в него как в Бога, и в то же время я не мог не верить и в то, что говорилось в докладе Хрущева - ведь некоторые факты, которые содержались в докладе, были известны мне из рассказов отца, Хрущев называл фамилии работников НКВД, которые неоднократно упоминал отец. Внутри меня щелкнул какой-то неведомый механизм, и в течение тех нескольких часов, что нам зачитывали доклад, я из убежденного комсомольца-патриота превратился в неверующего циника, потерявшего свою идейную опору, остро ощутившего свое бессилие что-то изменить и переделать и сознающего свою принадлежность к низшей расе, для которого закрыты все достойные пути и дороги.
Приближались государственные экзамены (в нашем институте они заменяли написание дипломного проекта). Я не знал, как сложится моя судьба после окончания института, поскольку лингвисту в те времена устроиться на работу было очень сложно, и поэтому решил на всякий случай дополнительно сдать экзамен по немецкому языку, чтобы у меня в дипломе было записано не два (английский и французский), а три языка. И это оказалось очень кстати, поскольку в течение ряда лет, не имея возможности устроиться на полную нагрузку с английским языком, я зарабатывал на хлеб насущный именно благодаря немецкому.
Состоялось распределение, и я получил назначение – работать сельским учителем в Читинскую область. Как Валя намеревалась рожать и учиться на чужбине – было совершенно неясно, и тогда я, памятуя папины упражнения в эпистолярном жанре при получении жилплощади в Ленинграде после войны, написал письмо в Министерство просвещения. В этом письме я особо подчеркнул, что вовсе не отказываюсь ехать по распределению, но прошу такое место, где был бы педагогический институт, чтобы моя жена могла завершить свое образование.
Ответа долго не было, и я решил, что его и не будет. Я собрал теплые вещи, зная, какие суровые зимы в Сибири, взял билет до Читы и отправился в путь, решив, что Валя пока останется в Виннице и будет ждать, пока я устроюсь «во глубине сибирских руд». В Москве была пересадка, и я решил на всякий случай зайти в Министерство просвещения. Мой визит в Министерство принес неожиданный результат. Оказывается, меня просто-напросто освободили от распределения, только не соизволили сообщить об этом. И сразу возник очень серьезный вопрос: что делать дальше. Я позвонил в Ленинград родителям за советом. Они сказали, чтобы я возвращался домой. На что рассчитывали мои дорогие родители, посоветовав вернуться, – мне неведомо. Без знакомств, которых у нас никогда не было, устроиться на работу в Ленинграде с моей специальностью и национальностью было невозможно.
Тем временем из Винницы приехала Валя. Она была уже на девятом месяце, так что событий можно было ожидать каждый день. В комнате произвели перестановку. Поперек комнаты поставили громоздкий шкаф и на выгороженном пятачке установили наш видавший виды диван и детскую кроватку. И на этом пространстве, которое я потом назвал Зашкафье, мы прожили… семь лет.
6 сентября Валю увезли в родильный дом и через полчаса родилась очень маленькая девочка с жиденькими черными волосиками и глазками цвета морской воды. А еще через два дня Вале исполнилось… 19 лет. В честь моей московской бабушки Ани, которая в том же году ушла в мир иной, дочку мы назвали Аней.
К моему великому изумлению, моя мама оказалась совершенно не подготовленной ни морально, ни по-человечески к роли бабушки. Она не знала и не умела решительно ничего: ни как взять ребенка на руки, ни как помыть, ни как перепеленать его. Когда через некоторое время мы привезли Анечку в Винницу, выяснилось, что у нее подмышками самые настоящие язвы, потому что мы с Валей, боясь сделать малышке больно, не мыли ее, а слегка брызгали на нее водичку, и Валя была в ужасе, когда её мама крепко взяла ребенка и с силой начала тереть ее мочалкой. Моя же мама никаких советов дать не могла – непонятно, как она меня вырастила, она даже боялась близко подойти к девочке, так что никакой помощи от нее не было.
Тем временем на нас обрушилась беда, которую я совсем не ожидал и не предвидел. Ведь в институте, где я учился, не было военной кафедре, и теперь я оказался беззащитным перед военкоматом, который затаил на меня зуб еще со школьных времен, когда я отказался поступать в военные училища, которые военкомат мне настойчиво предлагал, и теперь он имел полное право забрить меня в солдаты на три года, что, кстати, случилось с некоторыми выпускниками нашего инъяза.
Короче говоря, я получил повестку, в которой мне предписывалось в означенный день и час явиться в указанное место с кружкой, ложкой, двумя комплектами белья и с чем-то еще.
В этой, казалось, безнадежной ситуации на высоте оказалась только Валя. Завернув Анечку в пеленки и одеяло, она села на трамвай и поехала в военкомат.
- Вы забираете моего мужа на три года, - обратилась она к военкому. Я студентка вынуждена взять академический отпуск. Кто будет содержать меня и ребенка? Видимо, эта юная мадонна с младенцем растопила бронированное сердце полковника. Он взял мое личное дело и начертал резолюцию: «Дать отсрочку на один год».
И вновь настало время задуматься. Жить на Заозерной улице, в гнусном районе, где поблизости не росло ни одного дерева, ежедневно по 2–3 раза в день таскать на пятый этаж коляску, жить в своем треклятом Зашкафьи без всякой помощи со стороны моей мамы – перспектива была явно не блестящей. Год отсрочки пройдет очень быстро, и следующей осенью меня наверняка уже заберут на действительную службу, да и с работой не было никаких перспектив. И мы решили, что единственный разумный выход – это всем семейством перебраться в Винницу. Валя возьмет академический отпуск, у ее отца есть кое-какие знакомства, так что там больше шансов устроиться на работу и, возможно, с тамошним военкоматом сложатся более благоприятные отношения.
Короче говоря, в конце октября 1956 года мы сели на одесский поезд и уехали из неуютного, неприветливого и такого трудного для жизни Ленинграда в добрую гостеприимную Винницу.
Там мы сразу окунулись в атмосферу сердечности и благожелательности. Валины родители были искренне счастливы нашему приезду и в любую минуту были готовы прийти на помощь – не то, что мой равнодушный ко всему отец и не лишенная некоторой чопорности мама, которая и не скрывала, что недовольна моим ранним браком, ранним ребенком и опять-таки отсутствием у Вали ихэс. Впоследствии я даже разработал целую теорию, согласно которой, чем выше у женщины образование, тем меньше помощи от нее как бабушки. Валина мама, действительно не знала трех десятков слов на французском и столько же на немецком языке, не имела папу – защитника и не играла на фортепиано, но всегда была готова сделать всё, чтобы нам с Валей было хорошо. Она прекрасно готовила, поддерживала свою небольшую однокомнатную квартиру в невероятной чистоте и великолепно ухаживала за нашей Анечкой. Ко мне, равно как и ко второму зятю Валентину (помните, который спас наш брак, дав Вале перед отправкой в ЗАГС 25 рублей), Валины родители относились с необыкновенной теплотой и радушием. Если у меня с Валей возникали конфликты, они неизменно вставали на мою сторону.
Очень угнетало отсутствие работы. Валиному папе обещали похлопотать, но это требовало времени, да и найти учительскую работу в разгар учебного года было непросто. Я болтался по Виннице как неприкаянный, имея только одну работу – выгуливать в коляске маленькую Анечку.
Грустно прошел день 12 ноября – первая годовщина нашего брака, и эту грусть я выразил в стихотворном поздравлении Вале, которое кончалось словами:
В общем прости мои грехи
За то, что я такой бездельник,
Ну а пока прими стихи –
Всё, что я смог достать без денег.
А через несколько дней Валин папа принес радостную весть – меня берут в сельскую школу в 40 минутах езды от Винницы. Раздумывать я не имел никакого морального права, и уже через пару дней я был оформлен вчителем английской та нимецькой мовы Вороновицькой середней школи - именно так было записано в моей первой в жизни трудовой книжке.
Школа располагалась в селе Вороновица в бывшем господском доме прославленного русского летчика Можайского прямо на шоссе, по которому граф Потемкин вез Екатерину в Крым, расставляя перед ее царственными очами потемкинские деревни. По обочинам дороги красовались вековые дубы и тополя, которые, несомненно, видели и саму царицу, и ее могущественного фаворита.
В школе меня встретили очень приветливо, все говорили только на украинском языке, и завуч очень тактично выразил надежду, что через год и я буду общаться со своими учениками на языке великого кобзаря.
Дали мне и жилплощадь – арендовали комнатку у местного кузнеца, но я ночевал в этой комнате очень редко и пользовался малейшей возможностью, чтобы после уроков уехать в город, к Вале и Анечке.
Именно в Вороновице я убедился, что все что ни делается – то к лучшему. Оказывается, в этом селе был свой военкомат, и в один прекрасный день я получил повестку. С трепетом явился туда, ожидая самого худшего. И можно представить мою радость, кога мне сообщили, что поскольку здесь я являюсь представителем местной интеллигенции и что меня невозможно оторвать от благородного служения на просветительской ниве, мне вручается военный билет, свидетельствующий, что я как бы прошел действительную службу и получил звание рядового необученного. Для моей семьи это был такой подарок, какой сама Екатерина не могла дать своему любимцу Потемкину. Отныне армия мне не страшна!
Что же касается преподавательской деятельности, то она разочаровала меня чуть ли ни с первого дня. Дети были чудесные, воспитанные, не тронутые городской цивилизацией, с дисциплиной в классе не было никаких проблем. Ученики жадно слушали все, что я им рассказывал: о Ленинграде, Москве, о книгах, которые я читал, о странах, где говорят на изучаемых языках. Им было интересно решительно всё, кроме… самих изучаемых языков, а я оказался таким педагогом, который может работать только с теми, кому интересен мой предмет, и как только я убедился в бесцельности моей педагогической деятельности, учительская работа сразу стала тяготить меня.
С каждым днем в школе мне становилось всё тоскливее. Я все более убеждался в своей неспособности учить тех, кому это не интересно, да и не нужно. В условиях железного занавеса вряд ли кто из моих учеников сможет попасть за границу или общаться с иностранцами у себя дома. Да и курсировать три раза в неделю между Вороновицей и Винницей было нелегко. Короче говоря, когда наступила весна, я принял твердое решение дотянуть до конца учебного года и вернуться в Ленинград.
Летом я уволился и, оставив Валю с ребенком в Виннице, приехал в Ленинград. И тут же получил удар ниже пояса: оказывается, по законам того времени, в связи с тем, что я отсутствовал в Ленинграде больше шести месяцев, меня лишили прописки. Качать права было некогда, и я обратился в областной отдел народного образования с просьбой предоставить мне работу в Ленинградской области. С английским языком работы не нашлось, и снова выручил немецкий: я получил направление в Ивангород – старинный городок на границе с эстонским городом Нарвой.
Я получил сразу две работы: в вечерней школе и в школе-семилетке. А в придачу мне дали комнату. Дверь выходила прямо на лестницу, холод был адский, но я решил, что дрова приобретать не буду. Свой быт в Ивангороде я организовал следующим образом. Привез из Ленинграда раскладушку и теплое одеяло. С работы домой не шел – либо сидел в городском читальном зале, либо шел в кино, чтобы вернуться домой и сразу спать. Снимал ботинки и прямо в зимнем пальто лез под одеяло на свою раскладушку. Но, слава богу, таких ночей у меня было не более двух – трех в неделю. В свободные от работы дни я уезжал в Ленинград за 135 км, причем, не на автобусе (слишком дорого), а на попутках.
Валя оставила ребенка у мамы в Виннице и теперь жила у моих родителей – пыталась продолжить учебу на стационаре после академического отпуска. Отношения с моими родителями становились все хуже и хуже. Я упрекал своих родителей за то, что в свое время они не смогли вернуть две комнаты и теперь мы все живем в таких богомерзких условиях. Валя очень страдала из-за того, что ее Анечка находится далеко и тоже тоскует без мамы, да и моя челночная жизнь была не самой приятной.
Так прошло полгода до того судьбоносного дня 7 февраля 1958 года, когда я пришел к выводу, что больше не могу. Нет, я, пожалуй, мог бы выдержать и постоянные поездки, и бытовую неустроенность и в Ивангороде, и в Ленинграде, и жалкую зарплату, из которой значительная часть уходила на курсирование между указанными городами и на питание врозь. Но я не мог вынести бесцельности своего пребывания в школе среди детей и взрослых, которым мой иностранный язык был совершенно не нужен. Но если взрослые в вечерней школе по крайней мере вели себя пристойно, с уважением, то в школе-семилетке, где я вел пятые-седьмые классы, царил сущий ад. Я не справлялся с детьми, не находил с ними общего языка – не только немецкого, но и элементарного русского. И в один прекрасный день я понял, что без кардинального хирургического вмешательства здесь не обойтись. В тот день я пришел в школу и написал заявление о своем желании уволиться.
Это было исключительное по своей дерзости решение – среди учебного года бросить работу и вернуться в Ленинград, где у меня не было ни прописки, ни жилья, ни надежды на трудоустройство.
Оглядываясь на прошлое с высоты своего возраста и жизненного опыта, порой я задумываюсь, какой жестокой и неправедной должна была быть страна, где я родился и вырос, если она сумела буквально в течение нескольких лет настолько переломить и перекорежить восторженного, преданного высоким коммунистическим идеалам юнца и превратить его в разуверившегося озлобленного циника, лишенного права жить, где тебе хочется, права на труд, соизмеримый с его способностями и знаниями, права на жилье, на элементарное материальное обеспечение.
В голову пришла отчаянная мысль пойти на стройку рабочим. Там, как я рассчитывал, через пару лет мне дадут жилье, я поступлю на заочное отделение инженерно-строительного института и как-то налажу свою жизнь. Собрал документы и пошел в СМУ – строительно-монтажное управление, но, когда я пришел в эту контору, там был обед и мне сказали прийти через час. Но второй раз отправиться туда у меня уже не хватило духу…
Тогда я выбрал другой путь. Взял телефонную книгу, открыл на странице «проектные и научно-исследовательские институты» и начал названивать во все учреждения по очереди: не требуется ли где технический переводчик.
После того, как я услышал полтора десятка отказов, я натолкнулся на институт «Гипроречтранс», и неожиданно услышал «Зайдите». В тот же день я оказался в старом складском здании недалеко от Апраксина двора, где меня принял весьма респектабельный начальник технического отдела Георгий Маркович Лепский с явными признаками семитского происхождения. Он объяснил ситуацию.
- Вообще у нас есть переводчица, но она в декрете. И накопилось много работы. Если хотите, можем взять вас на временную работу, на два месяца.
О чем еще я мог мечтать? Тем более, на постоянную работу я и права не имел. Дело в том, что мой папа после того, как меня лишили прописки, прибег к своему традиционному способу борьбы за права – свои и своих близких. Он снова начал писать письма в высокие инстанции. К счастью, тогда готовились к выборам в Верховный Совет, и власти старались по пустякам не раздражать избирателей. Где-то в феврале меня вызвали в исполком и дали прописку на полгода, и вот теперь моя временная работа как нельзя лучше гармонировала с моей временной пропиской.
Так я начал свою карьеру на новом поприще в звании старшего техника в техническом отделе института проектирования на речном транспорте «Гипроречтранс». Гуд бай, филология!
Добавить комментарий