Публикация и комментарии Ирины Роскиной
26/VIII-1951.
[…] У меня в жизни произошло крупное событие. Я выхожу замуж?[i] Да? За кого, за кого? А вот и не угадали. Я не выхожу замуж и никогда, никогда не выйду. А поступила я, ура, на работу в, ура, «Литнаследство»[ii]. Ура. Сделала это Лидия Корнеевна, но Вы, пожалуйста, не лишайте Рейсера удовольствия думать, что это сделал он, тем более, что доля его участия в этом действительно была. На Зильберштейна[iii] было оказано давление со следующих сторон: 1) Л.К. – постоянно действующая разнообразными способами по всем линиям; 2) Оксман[iv], которого накачали Л.К., К.И. и Рейсер; 3) Нат. Дав. Эфрос[v], которую попросил обо мне Н.П. Анциферов; 4) Кс. Петр. Богаевская[vi], с которой я познакомилась у Л.К.. Мощное взаимодействие этих сил при неусыпном бдении Л.К. и привело меня в редакцию. Никаких штатных единиц там нет (в штате только Зильберштейн, Макашин[vii] и машинистка[viii], а Богаевская, Эфрос и Ланской[ix] работают вне штата) и оплата идет из гонорарных сумм. Илья предложил мне 500 р. с тем, что, как он клянется, через месяц-два он что-нибудь еще вымудрит с гонораром, счетом или чем-нибудь в этом роде. Работа разная, в основном архивная и редакторская. Пока разбираю переданный Литнаследству архив «Звеньев» (их ведь закрыли)[x]. Архив очень слабый. Народ там интересный, все сидят в одной комнате, Илья изводит всех своим характером и феноменальной требовательностью, но работают с энтузиазмом, демократия, все делают всё. Характер издания, естественно, предполагает работу с культурными людьми. Мелькают благородные имена декабристов (готовится том «Декабристы-литераторы»), а по телефону слышатся интеллигентные голоса. Словом, это то самое место, где мне хочется, где мне полезно работать, и я очень довольна. Теперь только бы всё было благополучно, не появилась бы какая-нибудь Марья Борисовна[xi]. Отдела кадров нет, табеля нет, звонков нет, а справку дают – видали? Странно даже, что существуют еще такие места.
Зильберштейн интересная, колоритная личность, Макашин - тоже, но полнейшая ему противоположность. Богаевская мила и кланяется Фриде[xii], но писать не умеет (не письма, а статьи не умеет). […]
Состав друзей обогащен Халтуриным[xiii] – необычайно милый человек. А.А.[xiv] живет в доме отдыха, я к ней езжу - это по дороге к Иринке[xv]. Последнее время мы с ней как-то очень сблизились. Она стала со мной целоваться при встрече и прощании, чего никогда не было – и вообще крайне мила, проста, снисходительна к моим стихам и остротам, чем уж конечно, покупает меня с потрохами. Здоровье ее очень поправляется[…].
4 сент. 1951 г.
[…] Я ужасно смеялась над Вашей идеей, что я могу разлучить Ланна с женой. Не знаю, насколько в прошлом это была стойкая пара, но теперь он (да и она), несмотря на свой не такой уж поздний возраст, так болен, дряхл и внешне страшен, - что думаю, проснувшись утром, я бы заболела маниакальным психозом. Кроме того, я вообще больше люблю его жену. Впрочем, оба они ко мне необыкновенно хороши и мы большие друзья.
[…] А.А[xvi]. скоро поедет в Ленинград. Она уже почти поправилась.
О сочетании Зильберштейн-Макашин, а также о перспективах работы напишу Вам в следующем письме (скоро), а то уже поздно, и я бестолкова[…]
4 сент. 1951 г. вечером
[…] я вовсе не собиралась отбивать у Ксении Петровны Оксмана. Во-первых, он уже в Саратове; во-вторых, по-моему, и отбивать-то нечего. Он умен, как бес, талантлив и ученый хороший, но совсем не приятный человек. Крупный волк, карьерист, сплетник в большом масштабе – я б ему не очень-то доверяла. Но – грех говорить, он мне сделал великое дело. Вообще все, кто содействовал моему устройству в «Л.Н.» отныне благословенны.
Что касается того, кто это сделал, то насколько я могу судить, действие Л.К. было продолжительнее и настойчивее, чем Монино[xvii], хотя и он, конечно, помог. Почему бы не доставить ему удовольствие думать, что облагодетельствовал меня один он – от этого он будет только лучше ко мне относиться. А от одного имени Л.К. он корежится.
Я, действительно, выиграла 200000 по трамвайному билету.
Илья и Макашин и вправду очень красивы – тут ты, Фрида, не промахнулась!
В фразе о «Саге» я не разобрала одно слово: «терпеть не могу Ирен[xviii] и ? кого?»
За что ты не любишь Ирен? За то, как она написана или за то, какая она? Я была в нее очень влюблена и по секрету сознаюсь, что нарекла ее именем свою рыжую обезьяну. […] Теперь мне она тоже уж не так нравится. Сомса я тоже люблю, даже в I томе, где все его ненавидят. Майкл раздражает меня, как он раздражал Флер, а чем - неизвестно. Читала ли ты «Через реку»? Там у нее (у Флер) уже два мальчика[xix]. Мне все про нее интересно. Так бывает интересно, когда оказывается, что можно все узнать про герценовских героев. Самый лучший человек на свете – Герцен. Сначала Пушкин – это вне всего, потом Герцен, а потом уж – мы с тобой. А после нас – Чехов. Можешь себе представить, я стала Герцена любить больше Чехова! Наверно, поумнела?
Когда я получила деньги Абрама Львовича[xx], то купила себе «Сагу» и читала ее с утра до ночи. Сейчас уже не могу, т.к. знаю, чуть ли не наизусть. И все же, получив твое письмо, опять готова вытащить. Как хорош старый Джолион! и старый Монт! И Англия! Англия! Англия! Но русская литература лучше.
Серг. Мих.[xxi] тебе кланяется. Рада бы влюбиться, но не могу. […]
6 сент. 1951 г.
[…] посылаю Вам обещанное письмо, только что-то вряд ли оно получится - мне до такой степени кюхельбекерно[xxii], что ни о чем не думается. Я очень взволнована предстоящим отъездом Ильи Самойлыча (он завтра едет отдыхать и вернется только к числу 20 октября); Ксения Петровна тоже уходит в отпуск, а вслед за ней и Ланский, так что я останусь без всякого руководства наедине с архивными псами (может быть, где-нибудь внутри архива сидят крысы, но снаружи одни собаки). Работать буду в ЦГИАМ’е[xxiii], известном своими суровыми нравами. Для начала я уже знаю, что и где искать, а потом предчувствую полную растерянность. Не ориентируюсь не только в архивах, но и в опубликованных материалах, не говоря уж вообще об эпохе. Ну, как-нибудь. Илья написал обо мне письмо Азадовскому[xxiv], на случай, если мне понадобится его консультация, но вряд ли я решусь прибегнуть к его помощи, т.к. буду бояться попасть впросак с идиотским вопросом, выдающим мое невежество. Еще одно плохо: уж больно нуден Кюхельбекер! Сил никаких нет. Впрочем, как человек, он так трогателен, и так ему, бедному, хотелось славы в потомстве, что грех не посодействовать этому. В общем работой я очень увлечена. Да трудно ли меня увлечь? А особенно работой. Тем временем до сих пор все время была и кое-какая редакторская работа (на этот месяц она прекратится), которую все же я люблю больше всего. Вчера по просьбе И.С.[xxv] переделывала одну публикацию в заметку. Какое удовольствие влезть в текст и делать из него все, что ты хочешь. Ведь я последнее время все больше осознаю себя литератором – по секрету признаюсь Вам, что люблю писать без памяти. Не важно что, но писать, возиться со словами, с буковками. Не верю я в писателей, которые диктуют: писатель непременно должен любить писать. Конечно, диктовал и Достоевский, но, думаю, делал он это по необходимости. Хочется мне писать прозу, но я решительно не умею и еще ни одного плана у меня нет, а есть только замыслы, ни в какой мере не оформленные. Вероятно «Л.Н.» будет для меня прекрасной школой. Очень хорошо, что от Корнея я попала в этот организованный, плодотворный коллектив. Илья – необыкновенный администратор, сам вникающий решительно во все, вплоть до запятой: при этом умен, остёр, эрудирован, решителен, энергичен. Говорит на восхитительном одесском жаргоне. («Что? Богач[xxvi] исп’хавит статью? Когда Ваш, Наталья Давыдовна, внук, пойдет в солдаты, он ее исп’хавит!» - «Бонди пе’хеделает? Как же! Еще в плане че’хнильного завода нет тех че’хнил, кото’хими он будет это пе’хеделывать!» и т.д. бесконечно. «Наталья Александровна, почему Вы здесь не закрыли скобку? Вы может быть думаете, что бывает одна скобка? Это, знаете, извращение, аномалия! Все равно как человек с одной рукой!) У меня есть факты, доказывающие, что он активно добр. Макашин – прямая противоположность: скрытен, сдержан, корректен, себе на уме, холоден и куда менее приятен, хотя И.С. портит кровь, а он - никогда. Илью все любят, хотя все от него терпят, но почему-то не обидно.
Я хотела еще пописать, но позвонила А.А[xxvii]. и просит повести ее гулять. Веду. […]
10/IX-1951
[…] Я тоскую по поводу отъезда моего дорогого шефа Ильи. Уезжал он на вокзал прямо из редакции (характерно!) и, когда вышел, машинистка сказала: «Точно примус погасили!» Это было очень точно и смешно. Но обеда, как известно, без примуса не бывает. Впрочем, теперь газ, но хозяйки многие говорят, что примус лучше. А уж плита наверняка лучше.
Я влюблена без памяти в декабристов и легко согласилась бы всю жизнь заниматься только ими. Я, конечно, не историк, и меня в них больше всего привлекают характеры, психология. Необыкновенные люди. С А.А[xxviii]. я чуть не поссорилась из-за Волконской[xxix]. Как пошло повторять «Из-за любовника поехала». Где сказано, что ехать из-за любовника меньший героизм чем из-за мужа? Потом она (А.А.) считает, что они вынуждены были ехать, т.к. якобы на них смотрели косо как на жен цареубийц. Вообще все ее взгляды (и на декабристок, и на Чехова, и на Пушкина, - вечное подчеркивание того, что он был воспитанный светский человек, - да плевать сто раз! – и другие) сложились для меня в очень отчетливую концепцию (это между нами, пожалуйста) и уже интересного мало. Последнее время инициатива наших встреч исходит от нее, т.к. она хворает, одинока, скучает и нуждается в помощи. Поэтому она всегда мне звонит сама и просит придти. Я, конечно, прихожу с готовностью и с удовольствием, но именно потому что отношения совсем другие, - все-таки я подросла, знакомы давно и уже как-то родственно встречаемся, - а для мемуаров уже все готово и вряд ли будет что-то новое. Человек она необыкновенно широкого образования, но узко смотрящий, очень связанный поколением, интересуется не философией, а афористикой; очень пристрастна и несправедлива в литературных мнениях. Но, конечно, вся она сделана из одной глыбы и глубоко незаурядна, и знакомство с ней, вероятно, останется одним из самых интересных моих знакомств.
А Корней не то что дурак, а прямо идиот. Совсем чушь какую-то поет. Они там устраивают себе Ясную поляну[xxx]. Надоело. Уж на что я люблю Л.К., но даже на нее сержусь за слепую к нему любовь. Но они ее просто погубят. Об Л.К. могу сказать с уверенностью, что никогда ее не разлюблю, и ее влияние на меня – одно из самых лучших. Очень бы хотелось ее познакомить с Леной[xxxi] и с Вами. […]
16/IX-1951
[…] экстренно отвечаю Вам на Ваши вопросы: старуха[xxxii], по-моему, ни в кого не влюблена; я – тоже. В Зильберштейна, если и влюблена, то только в шутку. Всерьез же сердце мое – коммунальная квартира, в которой нет ответственного съемщика.
(Флобер писал, что лишние метафоры надо давить, как вшей[xxxiii], - но я не могу удержаться).
За что же это Вы назвали меня лисой? Или уж так я хитра? Нет! Правда же, нет. Я мало кого люблю, как Вас, а больше Вас – никого. Письмо Ваше, как и все Ваши письма, бесконечно милое и изящное, но, не говоря уж о похвалах, которые даже я считаю незаслуженными, Вы почти исключительно отвечаете на мои реплики и решительно ничего не пишете о своем семействе, о себе, о ленинградских делах и т.д. Только о Наташке Гуковской[xxxiv]. О, она сплетница известная, ее даже побаиваются в профессорских кругах – это мне рассказывала Лена[xxxv]. Я теперь переписываюсь с половиной Ленинграда – это стоит кучу денег.
Я занимаюсь собственно Кюхельбекером, но, во-первых, это трудно делать, не зная вообще декабризма, во-вторых, я страшно увлечена декабристами, и в-третьих, готовлюсь к тому, что, когда приедет Илья, мне придется делать большую редакторскую работу по тому «Декабристы – литераторы».
Я с Вами совершенно согласна, что А.А[xxxvi]. – женщина. Кроме того, при всей ее образованности, она убежденная дилетантка. Однако не думаю, что Марья Николаевна поехала в Сибирь из-за Сергея Григорьевича, хотя, конечно, и не из-за Поджио. Она была дочь своего отца и я не сомневаюсь, что ей двигало чувство героического долга, то самое чувство, которое заставило генерала послать сыновей под пули[xxxvii]. А Сергея она не любила и не обязана была любить, но, между прочим, он был святой человек. И Трубецкие[xxxviii] оба святые, прелесть. И Ивашевы[xxxix]. А знаете ли Вы историю Завалишина? Не Дмитрия, а его брата, Ипполита[xl]? Если не знаете, напишите, я не поленюсь Вам изложить. Феноменальная сволочь. Да и Дмитрий хорош![xli] А какая потрясающая история семьи Якушкиных![xlii] Вообще сколько тут разыгралось подлинных драм и как не повезло нам, что Пушкин сжег 10 главу, а Толстой не написал «Декабристов», и всякая сволочь, вроде М. Марич,[xliii] портит эти шекспировские вещи. Русской литературе вообще не везет: вечные ауто-да-фе, дуэли, катастрофы, самоубийства.
В Историческом музее я, кажется, нашла уже нечто интересное: два письма Кюхельбекера – к Гречу и Полевому[xliv], неопубликованные. Впрочем, я еще боюсь, вдруг они окажутся где-нибудь опубликованы. Орлов[xlv] недавно напечатал библиографию писем Кюхельбекера, в ней они не значатся. Письма довольно любопытные. Еще должна была найти кое-что в Литературном архиве, но мне не дали. Произошел какой-то странный обмен мнениями начальника ЦГЛА и ГАУ[xlvi], в результате которого им стало жалко отдавать эти материалы, а Ильи, чтоб заступиться, нет. Наверно, до его приезда теперь так и не увижу. Но ничего, время еще есть.
В редакции покой и тишина, мы вдвоем с Нат. Дав.[xlvii] и машинистка – все остальные разъехались. С понедельника будет Макашин, который тоже уезжал по делам в Киев. Я его знаю меньше всех, но не только потому что он мало был: он очень скрытен и застегнут на все пуговицы.
Сейчас в Москве Катенька[xlviii]. Мы с ней друг друга очень любим и страшно довольны совместным житьем. А сейчас получили Ваше письмо и делимся восторгами по Вашему адресу. Кит тоже Вас обожает. Я ему завидую, что он скоро Вас увидит.
У нас удивительный сентябрь, «какого старожилы не помнят» (старожилы ведь только для того и есть, чтоб не помнить, больше они ни на что не годятся). […]
22/IX-1951
[…] Ах, как я полюбила Герцена. Сейчас, как раз, в отсутствие Ильи Самойловича я нахожусь под началом Сергея Александровича, который дает мне всякие задания по Герцену, которые я всегда выполняю с восторгом – буквально все, что писал Герцен ослепительно. Увы, все, что пишется о нем, серо и тускло – приходится править яростно и беспощадно. Макашин – начальство прекрасное, спокоен, корректен, деловит, толков, но холоден и несколько гнетет. Несмотря на то, что Илья кричит, ругается чуть ли не бранными словами, дергает, мечется, шумит, все же душа лежит к нему, а не к Серг. Ал.
Романов никаких нет, а дружб разнообразных много, в том числе с милейшим Сергеем Михалычем[xlix]. С ним мы amis-ennemis[l]: одинаково захлебываемся восторгом о Пушкине, но не сходимся, к моему большому сожалению, в ряде центральных проблем – поэтому вцепляемся друг другу в горло и наверное скоро поссоримся. Но человек он прелестный и умница. И очень хороший лектор – я слушаю его лекции о Пушкине. Вообще успеваю много – как всегда, осень у меня наиболее плодотворный период, а с весны начинает хотеться в Ленинград и хочется дальше, не переставая, все лето. Стихов не пишу.
Да, забыла написать, что Ник. Павл.[li], когда был в августе в Ленинграде, звонил Вам (кажется, от Томашевских), но не застал никого.
Ничего, кроме декабристской литературы, не читаю – все глотаю их мемуары и всякие декабристоведческие труды.
[…]
На-днях приходил ко мне Корней. Опять взялся за старое. К счастью, дома была Катюша. Корней ей очень понравился.
30/IX-1951
[…] Разрешите мне мелом поставить знак вопроса на доме, где ценят Рейсера, и удивляются за что я ценю Л.К.[lii]
Могу с полной ответственностью за свои слова сказать, что таких умных, таких благородных, таких мужественных людей среди наших знакомых можно пересчитать по пальцам (не думаете ли Вы, что мы слишком часто удовлетворяемся порядочностью вместо благородства, добротой вместо великодушия?) Это человек подлинных чувств, истинных мыслей, человек большой верности и неподкупности, и притом трогательной нежности, слабости, тонкости. Она не железная, но стеклянная: может разбиться, но не может погнуться. Вообще это замечательный, редкий человек. К тому же она имеет на меня чрезвычайно благородное и плодотворное влияние, как никто. Короче говоря, своим обычным директивным и непререкаемым тоном заявляю Вам, что Л.К.Ч. кооптирована мною бесповоротно. Она попала в число людей (их немного: Вы, Ел. Самс.[liii], и те, кого нет в живых), о которых я не допущу ни единого недоброго слова и за которых выцарапаю все ценные органы чувств, начиная с глаз.
(Получилось, что раз я «кооптирую», значит и я в их числе. Конечно, я и себя тоже не дам в обиду, - но всё же Вы, Е.С. и Л.К. значительно умнее меня, это я Вам уже сообщала). […]
В редакции благополучно. Макашин дал мне прокомментировать несколько писем Герцена, из которых одно мне далось очень легко, и я с ужасом увидела у него на столе: «Герцен Чернецкому[liv]. Публикация Н. Роскиной».[lv] Другие труднее, и одно еще как-то раскрывается, а третье пока совсем непонятно.
Герценом упиваюсь. Буквально каждая его строка адресована лично нам. По Кюхельбекеру ничего нового нет. Найденные мною письма и статья, перепечатанные на машинке, показались мне еще интереснее; обрабатывать их еще не начала.
Итак, жизнью я довольна, а пуще всего тем, что я ни в кого не влюблена. Какой легкой, какой разнообразной становится жизнь, когда ты не скован ожиданием звонка, письма, признания! Право, вполне достаточно любить папу, маму, дочку, - а если еще есть Л.К., то совсем хорошо. […]
5 окт. 1951.
[…] Я Вам всегда пишу о всех своих успехах, а вот сегодня напишу о всех своих позорах.
Позор № 1.
Сергей Александрович[lvi] дал мне для комментирования одно письмо Герцена, предположительно, Кинкелю[lvii] (предположение, по-моему, вполне основательное). В нем Герцен пишет: «Посылаю вам несколько № Колокола[lviii]. В одном из них вы найдете изложение наших взглядов по польскому вопросу (Prolegomena)[lix]. Сергей Алекс. сказал: «Посмотрите, нет ли в «Колоколе» статьи под таким названием». Я смотрю Лемке[lx] – нет, пересматриваю весь «Колокол» – нет, начинаю думать, какую статью Герцен мог назвать Prolegomena и не есть ли это слово плохо прочтенная «прокламация» (Земли и Воли)[lxi]. Все это докладывается по мере прохождения Сергею Александровичу. И вдруг – о ужас! прихожу к Н.П. Анциферову, рассказываю ему об этом, он берет с полки XX т. Лемке, открывает его на 45 стр.... о позор! Дело было в том, что я не посмотрела у Лемке иностр. алфавит и искала статью в русском Колоколе, а она была в первом № французского. О, позор!
Позор № 2.
Переводя с французского письмо Огарева к Маццини[lxii], я перевела “me propose”, как «предлагаю услуги», а это всего лишь «собираюсь». О, позор!
Позор № 3.
При постороннем человеке заговорила с Серг. Алекс. о чисто внутреннем редакционном деле – одной ругательной рецензии. О, позор!
Позор № 4.
Стала читать стихи человеку, о котором заведомо известно, что ему это неинтересно и он в этом не понимает. Но мне хотелось его непременно «убедить». Попытка окончилась полным крахом. О, позор!
Ну, хватит позоров.
А успехов нет совсем: никто в меня не влюблен (никто! никто!), стихи читать некому (ах, как мне хочется почитать в Вашем доме за столом при Бухштабах[lxiii], хоть они обо мне и не вспоминают) – Женя Минц в Ленинграде, Халтурин после инфаркта и его нельзя огорчать, Ланны хворают и не пускают, - и остается одна Л. К., которая хоть и хворает, хоть и недалека от инфаркта, но всегда готова слушать, и чем мрачнее, тем лучше. Она – идеальный читатель, доброжелательный, внимательный, откликающийся, прекрасный редактор, который не правит, а ставит, как режиссер и постановщик, входит внутрь замысла, знает приемы и т.д. Работать с таким режиссером – счастье, а Рейсер дурак.
Кроме Л.К. в Москве есть Герцен. Это очень закономерно, что я в него влюбилась, и счастье, что платят, хоть немного, за то, что можно читать его с утра до ночи. Писатель он забытый, его мало знают, и не только потому, что его не переиздают, но и потому что русской интеллигенции, конечно, гораздо более свойственно любить Чехова. Сколько обсуждалась фраза профессора из «Скучной истории»: «Давай, Катя, завтракать». А ведь она значит только, что надо жить и исполнять свои обязанности каждого дня. А Герцен стучит кулаками, топает ногами, приходит в ярость; по поводу чьего-то выкидыша проклинает самодержавие, не боится обобщать проклятия – все это не для повседневности, не для интеллигентского темперамента, не для интеллигентских нервов. Мало кто идет на это ежедневное, ежеминутное страдание, на такую истинно титаническую борьбу. А притом какое необыкновенное личное обаяние, ведь при такой установке он мог бы быть страшным мизантропом, тяжелым характером. Как жаль, что им занимаются скучная Лид. Як.[lxiv], покупной Эльсберг и восторженный Н.П.[lxv] Писать о Герцене надо с его же страстностью, так же ненавидя и любя то, что ненавидел и любил он.
И даже Герцен, о котором принято думать, что он долго жил – и тот умер 58 лет! Но он хоть был богат и нет этих постоянных жалоб на безденежье, что у всех русских писателей.
[…]
9/X-1951.
[…] Сегодня приехал ко мне шофер К.И.[lxvi] и привез «Робинзона»[lxvii] с такой надписью:
Нет, не забудет старый Крузо
Благословенного союза
С великодушным и шальным
Веселым Пятницей своим!
Как Вы его ни презираете, а придется отдать ему должное: четверостишие прелестное.
Вот еще развлеку Вас своей самонадеянной хохмой. Я подогревала обед, подошел Бор. Як.[lxviii] и заглянул.
- Вы, может быть, есть хотите?
- Да нет, я из любопытства.
- Любопытствуете узнать, чем питаются поэты?
Кстати, о питании поэтов: у Люси[lxix] такое представление, что я все время творю, и каждый раз, когда я задумываюсь, она воображает, что я рифмую, и делает серьезное лицо. Мне было очень смешно, но вот я попала в Литинститут на лекцию Сергея Михайловича[lxx] и увидела, что все тамошние студенты все время сидят и кропают вирши. Позавидовала их плодовитости. У Перельманов местного значения я узнала, что у них (при Вас) была Татьяна Григор. Зенгер[lxxi], и она в полном с ним согласии – значит это не случайность. У меня эта заноза сидит в сердце и не дает покоя. Эх.
С ним мы еще встречаемся и даже собираемся познакомить девочек, но это плохо кончится: я ему нагрублю так, что «запахнет картелью» [sic!]. А лекции он читает очень хорошо. Я с наслаждением слушаю его спецкурс о Пушкине, он уже 4 лекции прочел о «Борисе Годунове» и еще столько же осталось. Только он не готовится, и это видно.
С Татьяной Григлрьевной я не познакомилась, но знаю по редакции ее сестру – Марию Григ. Ашукину[lxxii], очень милая женщина и тоже, видно, была красивая. Она очень тронула меня теплыми воспоминаниями о папе[lxxiii].
Фриду я просила написать мне об А.А.[lxxiv] – пожалуйста, напомните ей об этом. Или сами узнайте у Томашевских[lxxv], как она. […]
12/X-1951.
[…] Вчера на ночь читала последние страницы «Былого и дум» - про Бартелеми[lxxvi], потом не могла уснуть и утром, не проснувшись еще, уже чувствовала беспокойство. А сейчас сижу в Ленинской, где должна сверить цитаты в одной статье Козьмина[lxxvii], но не работается. У меня есть один замысел в стихах, который никак не может оформиться, т.к. времени хватает только на строчки, а тут нужны целые страницы. Мне очень хочется Вам почитать то, что уже есть, и рассказать о том, что должно быть сделано.
У Казакевича[lxxviii] я была, он мне очень не понравился. Неприятен, неумен, самонадеян, толст и т.д. Мне характеризовали его как раз наоборот, но мое собственное впечатление было очень определенно отрицательным. Он собирается писать эпопею вроде «Войны и мира», только длиннее, томов 8, - и, вероятно, лучше,[lxxix] - в ней он намерен отразить нашу жизнь с 1923 по 1951 год. Между прочим, хочет «разоблачить» Станиславского[lxxx], который по его мнению был крупный шарлатан. Я должна у него быть решетом, т.е. отбирать ему факты, могущие ему пригодиться. Несмотря на то, что он принципиальный противник наемного труда, он... и т.д. и т.д. Покончили на том, что он в субботу мне сообщит, сколько он будет мне платить (за 4 часа в день); я про себя решила, что если меньше определенной суммы, то я не соглашусь. Вот в понедельник приедет Илья и посоветуюсь еще с ним.
Я теперь не знаю, как они со мной решат, у кого я буду, у Ильи или у Макашина, т.е. за каким томом они меня закрепят. С одной стороны Илья мне милее, а с другой – Макашин хороший учитель, а Илья - никакой. Ну, пусть сами решают.
Корней меня осыпает милостями, прислал мне очаровательное письмо, опять со стишками, такими:
Завидна мне судьба Наташина:
Наташа служит у Макашина.
Но больше я ему завидую:
Счастливейшему индивидую.
Пишет, что задумал переиздавать «От двух до пяти» и «Искусство перевода»[lxxxi] и надеется, что я ему буду помогать. Старая льстивая лиса, пишет, что не был ни у меня, ни у Пастернака (!)[lxxxii] (он между больницей и Переделкино был два дня в Москве), т.к. плохо себя чувствует и стесняется показываться в таком виде. Он и в самом деле страшен, все же ему немало лет, 70, а он совершенно не спит, отравлен до последней степени наркотиками. […]
17/X-1951.
[…] В редакции начинается загон, приезжает Илья. Серг. Алекс. сказал, что будет меня отстаивать, т.к. с Герценом дело важнее и сложнее (ведомственные интересы!), а там – как решит Илья. Я, пожалуй, все же хотела бы остаться у Серг. Алекс. К его холодной манере я уже привыкла и научилась его ценить. Кроме того, Герценом куда плодотворнее заниматься, чем Кюхельбекером. Впрочем, последний тоже не забыт, я нашла еще несколько его писем и буду непременно продолжать, но это моя личная работа, а при каком томе я буду состоять редакционно, еще не ясно. […]
Да, я, кажется, не послала Вам новые стихи К.И.:
Завидна мне судьба Наташина:
Наташа служит у Макашина.
Но больше я ему завидую:
Счастливейшему индивидую.
Вообще мы теперь с ним в интеллигентной переписке.
[…]
20/X-1951
[…] Вопрос о том, у кого я буду, еще неясен. Вообще началось двоевластие и в результате последние два дня я вообще ничего не делаю. Сижу в редакции, вдруг в ухо врывается голос И.С.:
- ... Он уже сто лет занимается Рылеевым и не мог мне ничего лучшего предложить, как записку пятилетней дочки Рылеева папе в темницу![lxxxiii] Исследование в духе раннего Лернера![lxxxiv]
[…] Стараюсь не думать, не рифмовать, быть спокойной, но это выходит плохо:
Строфы, строфы, строфы, строфы,
Сотни строф, десятки глав –
Так и смотрят катастрофы
Из-за каждого угла.
Не магические призмы
И не светлые очки,
А земные катаклизмы
И подземные толчки.
И лавируя неловко,
Все равно в конце концов,
Натыкаясь на концовку,
Разбиваю в кровь лицо,
И упав, зажавши рану,
Тихо думаю сквозь гул:
«Больше я писать не стану.
Право, больше не могу».
9/XI-1951.
[…] У нас было очень весело[lxxxv]. Я написала об этом длинное письмо Гринбергам и уже не в силах повторять все. Был Корней, потешал все общество и прекрасно контактировал с дядей Володей[lxxxvi]. […] Я предложила тост за «плавающих и путешествующих», […] подхватил, и пошел длинный перечень причастий, Володька сказал: «Когда дойдет до прелюбодействующих, разбудите меня!» Корней произносил смешные тосты, подарил мне некрасовский сборник с его статьей[lxxxvii] с надписью:
О, новорожденный поэт!
Прими восторженный привет
От лысого Некрасова
И Корнея седовласого.
Каждый входящий вносил торт, и Валя прислал мне торт и шампанское, так что тортов было больше чем гостей. Корней поднял тост:
Мой тост тебе от всех гостей:
Смотри, Наташа, не толстей.
Володька очень смешно острил.
Может быть, скоро приеду в Ленинград, но еще неизвестно. Серг. Ал. и Ил. Сам.[lxxxviii] едут скоро, а как будет со мной, пока не знаю. […]
17/XI-1951.
[…] Я думаю, что меня скоро пошлют в командировку в Ленинград, если только Илья[lxxxix] не передумает. Очень хочется Вас видеть.
На этой неделе веду светский образ жизни. Во-первых, была на Улановой в «Ромео и Джульетте»[xc]. Наслаждение величайшее, просто счастье. Во-вторых, была на заседании в Союзе писателей, где обсуждался перевод «Дон-Кихота», а докладчиком был знаете кто – Кука Томашевский![xci] Его мордаха славно выделялась на фоне бородачей типа Дживелегова[xcii]; доклад он сделал очень толковый, умный, тактичный. Вообще он был так мил, молоденький, с огромным портфелем, в очках, - все симпатии присутствующих обратились к нему. Председательствовал Вильмонт[xciii]. Коля Любимов[xciv] был восхвален, превознесен до небес и т.д. Давно я не слыхала такого количества похвал, вместе взятых. Перевод, конечно, замечательно хорош. Коля вел себя крайне скромно, вообще он очень хорошо воспитан. Потом пошли пить. Пили Любимов, Томашевский, Вильмонт, Кашкин, Калашникова, Казмичев, редактор перевода Узин и Наталья Ман, жена Вильмонта[xcv]. Я сказала, что Вильмонт похож на Самарина[xcvi]. Это наш профессор-западник. Я знала, что он сволочеват, но не знала, что он уж такая сволочь, что нельзя сравнить с ним даже внешность Колиных друзей. Короче говоря, это было сказано тихо, но Вильмонт громко сказал: «Наташа Роскина сказала, что я похож на Самарина!» А Узин, сидевший на другом конце стола, не знавший моей фамилии, и ко всему еще пьяный, еще громче сказал: «Дура!» Вильмонт сделал элегантный жест и сказал: «Но она моя соседка!» Представляете себе общий хохот и его конфуз.
Перевод выдвинут на Сталинскую премию.[xcvii]
[Без даты] Обрывок
В редакции мои симпатии окончательно сосредоточились на Илье. Он в высокой степени одарен всем, что мне так мило: умом, талантом, чутьем, чувством юмора, чувством искусства, все это из него блещет. Макашин всегда сидит с оловянным взором, Ланский преждевременно тучен, Эфрос на удивление неумна, Богаевская как-то на глазах расплывается в душечку – причем все это чрезвычайно милые люди, особенно две последние. Ксенечка – прелесть, Наталья Давыдовна очень отзывчивый, добрый человек, хотя и вспыльчива, как порох. Кроме Ильи, я ни с кем не чувствую ни малейшего контакта, никакого желания сблизиться. Кроме того, в редакции царит очень недоброжелательное отношение к Лидии Корнеевне. (Не говорите только Рейсеру.) Виноват в этом Илья, который ее бестактно рекламирует и ставит в пример. О ней говорят издевательски «великий стилист», совершенно не понимают ее работы и недовольны, что ей много платят. В этом очень показательно проявилась та ненависть к слову, которая утвердилась в нашей «науке», и которой так усердно служат мои ленинградские друзья типа Рейсера и его родни, Тронских[xcviii]. Хороший стиль считается чем-то вроде предрассудка и т.д., как будто если это научная работа, а не беллетристика, то ее уже не читают, а что-то другое с ней делают. А как у нас переводят! Ведь это же сущий кошмар! Французский язык Герцена, Огарева и других переводят у нас не на русский, а на какой-то вообще несуществующий язык. Макашин так и сказал: «На стиль у меня времени не хватает». Как Вам нравится такой способ мышления? Мне - нет. […]
24/XII-51.
[…] На работе у меня сейчас этап неинтересный. У Ксении Петровны уже руки чешутся приняться за декабристский том, а Илья завтра возвращается из Ленинграда и наверно уже загремит костями декабристов. Вообще не работа, а счастье. Будут и у меня, конечно, те претензии к начальству, которые сейчас есть у всех сотрудников редакции, но в ученическом периоде их быть не может.
(Учить у нас, впрочем, как сказал Оксман, не очень-то любят, но я подучиваюсь сама). […]
[i] Наташа к этому моменту уже разошлась с моим отцом В.В. Бориневичем.
[ii] «Литературное наследство» (ЛН) — непериодическое научное издание, основано в 1931 г., в 1949-1959 гг. орган отделения языка и литературы АН СССР, после 1959 года - орган Института мировой литературы им. Горького .
Видимо, мама предполагала написать воспоминания о редакции. Часть этого замысла отражена в публикации, осуществленной М. Фроловым: Н. Роскина. «Наша редакция» (Вопросы литературы, 2010, №3), автор предисловия А. Галушкин, которое он предваряет такими словами: «Публикуемые записки - не только яркая зарисовка научного быта авторитетнейшего издания, но и свидетельство той внутренней свободы, которая царила в "Литнаследстве" в самые тяжелые годы советской истории» . (http://magazines.russ.ru/voplit/2010/3/ro17.html).
[iii] Один из основателей и редактор сборников «Литературное наследство» Илья Самойлович Зильберштейн (1905-1988), литературовед, искусствовед, коллекционер.
[iv] Юлиан Григорьевич Оксман (1895-1970), литературовед, специалист по декабристам, по Белинскому и по широкому спектру литературы XIX века. Юлиан Григорьевич дружил и с Корнеем Ивановичем и с Лидией Корнеевной Чуковскими. До своего ареста в 1936 г. Оксман был заместителем директора Пушкинского Дома в Ленинграде и членом Пушкинской Комиссии Академии Наук СССР. Арестован он был «за то, что, руководя подготовкой к изданию юбилейного собрания сочинений Пушкина, настаивал на научных принципах этого издания и доскональных комментариях, т.е., по мнению властей, «сознательно тормозил работу, пытаясь сорвать пушкинский юбилей» (Е. Коробова. http://www.memo.ru/library/books/korni/chapter12.htm). После освобождения из заключения в 1946 г., он не имел права жить и работать в Москве и в течение нескольких лет преподавал в Саратовском университете, но практически не имел возможности печататься - нужно еще раз оценить степень свободы, царящей в Литнаследстве - вот кого приглашали в авторы. Дальнейшее не входит во временные рамки данной переписки, но представляется мне таким важным для картины советской жизни тех лет, что расскажу. После кампании борьбы с космополитизмом, когда Оксман из профессоров был разжалован в преподаватели, а потом и в ассистенты, только в 1958 г. Оксману удалось наконец переехать в Москву, где он начал работать в ИМЛИ (Институт мировой литературы). В это замечательное время (я без иронии), когда столько людей вернулось из лагерей и стало казаться, что можно хоть в какой-то мере наказать зло, назвав доносчиков по имени, необходимость этого очистительного процесса поддерживалась не всеми. Это сложный вопрос, но Оксман однозначно и открыто выступал за разоблачение зла. Видимо, зло ему этого не простило. В начале 1960-х он был обвинен в преступных связях с иностранцами. Подробно эта история описана у В. Огрызко (http://litrossia.ru/2013/17/07983.html).
Конечно, я была маленькой, но все-таки я хорошо помню, в каком состоянии была мама. Она и жалела Юлиана Григорьевича и боялась за него, и боялась за себя: она тоже общалась с иностранцами, тоже любила тех поэтов (Гумилева и Мандельштама), которых на разбирательстве дела Оксмана назвали антисоветской литературой и т. д.). В этот момент стало окончательно ясно, что оттепель кончилась. «Впоследствии Ю. Г. Оксман был исключен из Союза писателей [1964]: начались новые обыски и допросы, которые загнали его в диабет, слепоту и в гроб». ("Записки об Анне Ахматовой", том 2, раздел "За сценой", 1956 г)
[v] Наталья Давыдовна Эфрос (1892-1989), литературовед, переводчик, жена искусствоведа А.М. Эфроса; сотрудница ЛН с середины 30-х годов.
[vi] Ксения Петровна Богаевская (1911-2002), литературовед, сотрудница ЛН с 1949 по 1990 год. Подробнее о К.П. Богаевской см. предисловие М. Фролова к публикации о В.В. Кандинском в «Независимой газете» http://www.ng.ru/ng_exlibris/2011-11-24/7_kandinsky.html
[vii] Сергей Александрович Макашин (1906-1989), литературовед, бессменный (вместе с И. Зильберштейном) редактор ЛН с 1931 года.
[viii] Мария Рувимовна Рабинович (ум. 1959), секретарь-редактор ЛН.
[ix] Леонид Рафаилович Ланский (он просил, чтобы произносили: Ланской; наст. фамилия - Каплан; 1913-2000), литературовед, сотрудник ЛН с 1946 по 1990 год.
[x] «Звенья», сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX в., подготовленные Государственным литературным музеем. Большая часть архива позже пропала, когда полностью был уничтожен архив Литнаследства, переданный в 1956 г. на хранение в изд-во Академии Наук. См. Александр Галушкин. Из истории редакционного архива «Литературного наследства» http://polit.ru/article/2010/05/21/litnasledstvo/
[xi] Жена К.И. Чуковского.
[xii] Ф.А. Перельман.
[xiii] Иван Игнатьевич Халтурин (1902—1969), литератор. До войны он дружил с отцом Наташи. Его жена Вера Васильевна Смирнова упоминалась ранее. Впоследствии Смирнова и Халтурин написали предисловие к переизданию статей А.И. Роскина - Смирнова В. В., Халтурин И., Предисловие к кн.: Роскин А., Статьи о литературе и театре, М., 1959.
[xiv] А.А. Ахматова.
[xv] После первого инфаркта, перенесенного 22 мая 1951, Ахматова была в санатории на станции Удельная, это по Казанской дороге, я жила с группой на даче по той же дороге чуть дальше - на станции Отдых. Это письмо помогает уточнению дат. Например, в книге С.А. Коваленко «Анна Ахматова» в перечне на 1951 г. написано: «Сентябрь—октябрь – А. А. в санатории в Удельном под Москвой» (стр.87). Но, как мы видим, Анна Андреевна, была в санатории в августе, а в октябре она уже была в Ленинграде (это ясно из письма от 9/X-1951).
[xvi] А.А. Ахматова.
[xvii] С.А. Рейсер.
[xviii] Героиня романа «Сага о Форсайтах».
[xix] На самом деле у Флер были мальчик и девочка - Кит и Кэт. (Может быть, мама в то время еще не читала «Конец главы», я помню, как в 1961 г. она купила этот переводной трехтомничек).
[xx] Ленинградский дядя, брат Веры Львовны, Абрам Львович Дынкин (ум. 1946), врач, оставил Наташе скромное наследство.
[xxi] Сергей Михайлович Бонди (1891-1983), литературовед, пушкинист.
[xxii] Слово «кюхельбекерно» (от фамилии друга Пушкина поэта-декабриста Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797-1846) вошло в язык после шутливых стихов Пушкина как синоним слова «тошно».
[xxiii] Центральный государственный исторический архив в г. Москве (ЦГИАМ)
[xxiv] Марк Константинович Азадовский (1888-1954), фольклорист, литературовед и этнограф. Речь идет о помощи в работе над статьей Азадовского «Затерянные и утраченные произведения декабристов» // Лит. наследство, т. 59, кн. 1, — М., 1954.
[xxv] И.С. Зильберштейн.
[xxvi] Георгий Феодосьевич Богач (1915-1991), специалист по декабристам.
[xxvii] А.А. Ахматова.
[xxviii] А. А. Ахматова.
[xxix] Княгиня Мария Николаевна Волконская (урождённая Раевская; 1805-1863), дочь Николая Раевского, жена декабриста Сергея Волконского, несмотря на сопротивление родных, поехавшая за ним в Сибирь. Многие поколения пушкинистов и историков дискутировали на тему, была ли Волконская тайной любовью Пушкина и любила ли она мужа или другого декабриста - Александра Викторовича Поджио (1798-1893). См. в воспоминаниях Роскиной (http://www.vtoraya-literatura.com/publ_1000.html).
[xxx] В смысле поклонения - как Толстому.
[xxxi] Е.С. Ральбе.
[xxxii] А.А. Ахматова.
[xxxiii] Это где-то в письмах Гюстава Флобера: "Меня, словно вши, сжирают сравнения; я трачу массу времени, чтобы давить их, но предложения так ими и кишат".
[xxxiv] Долинина Наталья Григорьевна (урожд. Гуковская; 1928-1979), дочь литературоведа Г.А. Гуковского, филолог, педагог.
[xxxv] Е.С. Ральбе.
[xxxvi] А.А. Ахматова.
[xxxvii] Считалось, что в одном из боев войны 1812 г. генерал Николай Николевич Раевский заставив сыновей (17-летнего Александра и 11-летнего Николая), идти прямо на пули врага, воодушевил этим всех солдат и выиграл сражение. В.А. Жуковский написал про это «Певец во стане русских воинов».
Подлинность этой истории не доказана (сам Раевский отрицал, что его сыновья ходили в атаку) и сейчас принято считать ее легендой, но когда я училась в школе, в нас вдалбливали, что старший мальчик нес знамя, а младшего мальчика отец под пули вел за руку, - и нам, когда вырастем, надо поступать так же. (Мальчики в сражении выжили, что меня очень в детстве утешало).
[xxxviii] Сергей Петрович Трубецкой и его жена Екатерина Ивановна Трубецкая, урождённая графиня Лаваль .
[xxxix] Василий Петрович Ивашев и его жена Камилла Петровна Ивашева (урожденная Камилла Ле Дантю (Le Dantue)).
[xl] Ипполит Завалишин был лжесвидетелем. Желая выслужиться, он донёс на брата (перед этим много ему помогавшего), а также и на других людей.
[xli] Известно, что Дмитрий Завалишин очень кляузничал в ссылке.
[xlii] Про Якушкиных очень подробно и интересно рассказано в Википедии.
[xliii] Автор романа о декабристах «Северное сияние», изданного к столетию восстания, Мария Давыдовна Марич (настоящая фамилия — Чернышёва; 1893—1961).
[xliv] Николай Иванович Греч (1787-1867), издатель, редактор, основатель журнала «Сын отечества». Николай Алексеевич Полевой (1796-1846), писатель, драматург, критик, журналист.
[xlv] Литературовед Владимир Николаевич Орлов (1908—1985).
[xlvi] Центральный государственный литературный архив СССР и Главное архивное управление СССР.
[xlvii] Н.Д. Эфрос.
[xlviii] Катя Френк.
[xlix] С.М. Бонди.
[l] Друзья-враги. Не знаю, в чем была суть разногласий.
[li] Н.П. Анциферов.
[lii] Л.К. Чуковская
[liii] Е. С. Ральбе.
[liv] Людвиг Чернецкий (1828—1872), польский эмигрант, участник революционного движения, бессменно заведовал Вольной русской типографией с самого ее основания— сначала в Лондоне, а затем в Женеве.
[lv] По-моему, публикацию писем Чернецкому в конце взял Ланский.
[lvi] С.А. Макашин.
[lvii] Готфрид Кинкель (1815-1882), немецкий поэт, эмигрант, знакомый Герцена.
[lviii] Первая русская революционная газета, издававшаяся А. И. Герценом и Н. П. Огарёвым в эмиграции в Вольной русской типографии в 1857—1867 годах.
[lix] Пролегомены (греч. prolegomena) - предисловие, введение.
[lx] Михаил Константинович Лемке (1872-1923), историк русской журналистики, цензуры и революционного движения. Под редакцией Лемке вышло полное собрание сочинений и писем Герцена (22 тома были изданы в 1915—1925), включавшее в себя много затерянных и ранее не печатавшихся произведений Герцена.
[lxi] Тайное революционное общество, возникшее в России в 1861 году и просуществовавшее до 1864 года, с 1876 года по 1879 годы восстановившееся как народническая организация.
[lxii] Николай Платонович Огарёв (1813-1877), поэт, публицист, революционер, ближайший друг А. И. Герцена. Джузеппе Маццини (Мадзини; 1805-1872), деятель национально-освободительного движения Италии.
[lxiii] Борис Яковлевич Бухштаб (1904-1985), литературовед, и его первая жена Наталья Сергеевна Мичурина (1904-1976) преподаватель истории и библиограф.
[lxiv] Лидия Яковлевна Гинзбург(1902-1990), литературовед, мемуарист.
[lxv] Н.П. Анциферов.
[lxvi] К.И. Чуковский.
[lxvii] К.И. Чуковский еще в 1930-х гг. пересказал «Робинзона Крузо» Д. Дефо для детей, потом в 1940-х был новый пересказ. Переизданий было не счесть. Это, по-моему, было М.-Л., Детгиз, 1951. Художник Ж. Гранвиль. И мне - хвастаюсь! - эту книжку дали читать (не в 1951 г., несколько позже), несмотря на то, что она была с автографом. Представляете, что знакомство с таким знаменитым детским поэтом значило для девочки? В нашей частной группе воспитательница постоянно читала нам Чуковского, мы знали его наизусть, его передавали по радио.
В мамином Дневничке обо мне есть такое место: «17 октября 1953. Утром по радио говорят:
- Передаем сказки К. И. Чуковского. Читает автор.
Ирка запрыгала, заплясала,
- Мама, и голос похож на его!
- Да ведь это он сам и читает.
- Как он сам? Ведь сказали – автор!»
Обожала его. Но ведь он старался это мое чувство заслужить. Сажал меня на шкаф. Я заливалась смехом, хоть и боялась (шкафы-то были высокими). Ловил, как бы роняя. Изображал кого-то. Дарил мне елочные игрушки. Иногда, забрав на машине маму из «Литнаследства», они заезжали за мной в группу – рядом, на Гоголевском бульваре. Как я старалась поскорее натянуть пальтецо и выскочить ему - огромному - навстречу! Конечно, в тот момент когда он перестал стараться понравиться моей маме, я совершенно перестала быть объектом обаяния этого очень высокого ловкого человека, который хотел казаться нескладным.
[lxviii] Б.Я. Жуховецкий
[lxix] Родственница Перельманов.
[lxx] С.М. Бонди.
[lxxi] Татьяна Григорьевна Цявловская (урожд. Зенгер, 1897-1978), литературовед, специалист по творчеству А.С. Пушкина.
[lxxii] Мария Григорьевна Ашукина (урожд. Зенгер, по первому мужу Муравьева; 1894—1980), литературовед-библиограф, наиболее известна как автор (в соавторстве с мужем Николаем Сергеевичем Ашукиным, 1890—1972) сборника литературных цитат и образных выражений «Крылатые слова».
[lxxiii] То есть об А.И. Роскине.
[lxxiv] А.А. Ахматова.
[lxxv] Борис Викторович Томашевский (1890-1957), литературовед, пушкинист, теоретик стиха, текстолог, и его жена литературовед Ирина Николаевна Медведева-Томашевская (1903-1973).
[lxxvi] Кратко расскажу, о чем речь. Бартелеми хотел принять яд, чтобы не идти на казнь (он кого-то убил, но из правильных, то есть революционных побуждений). Друзья принесли ему яд, но сила яда была неизвестна. Дали этого яда собаке, а собака не сдохла. Бартелеми предпочел тогда не пытаться покончить с собой (вдруг не получится), а пойти на казнь.
[lxxvii] Борис Павлович Козьмин (1883-1958), литературовед, участвовал в герценовских томах Литнаследства.
[lxxviii] Эммануил Генрихович Казакевич (1913-1962), писатель.
[lxxix] Понятно, что мама язвит, да?
[lxxx] Константин Сергеевич Станиславский (настоящая фамилия — Алексеев; 1863-1938), театральный режиссёр, актёр и педагог. Создатель всемирно известной актёрской системы.
[lxxxi] Книги Чуковского.
[lxxxii] Лесть в том, что Чуковский как бы уравнивает маму с Б.Л. Пастернаком.
[lxxxiii] Видимо, речь идет об одном из участников т. 59 «Декабристы-литераторы» (не об Оксмане, иначе была бы упомянута фамилия). Кондратий Фёдорович Рылеев (1795-1826), поэт, один из пяти казнённых декабристов. Дочери Рылеева в 1826 г. было три года. Она выросла, вышла замуж за родственника декабриста Пущина и очень способствовала изданию произведений отца.
[lxxxiv] Николай Осипович Лернер (1877-1934), литературовед. Известна его книга "Труды и дни Пушкина" (СПб., 1910).
[lxxxv] На мамином дне рожденья 3 ноября.
[lxxxvi] В.И. Роскин.
[lxxxvii] В «Некрасовском сборнике» (М.-Л., 1951. [Кн.] 1.) была опубликована статья К.И. Чуковского «“Эзопова речь” в творчестве Н.А.Некрасова».
[lxxxviii] С.А. Макашин и И.С. Зильберштейн.
[lxxxix] И.С. Зильберштейн.
[xc] Замечательная балерина Галина Сергеевна Уланова (1910-1998) танцевала Джульетту в балете С. Прокофьева «Ромео и Джульетта» в Большом театре с 1944 до 1960 г. (она танцевала и в премьере этого балета в Кировском театре в 1940 г.). Мама любила балет и очень любила Уланову, может быть, еще и потому, что Уланову любила Ахматова.
[xci] Николай Борисович Томашевский (1924-1993), литературовед, итальянист, переводчик.
[xcii] Алексей Карпович Дживелегов (1875-1952), историк и искусствовед.
[xciii] Николай Николаевич Вильмонт (Вильям-Вильмонт)(1901—1986), литературовед, переводчик, историк культуры.
[xciv] Николай Михайлович Любимов (1912-1992), переводчик, главным образом с французского и испанского языков.
[xcv] Кашкин Иван Александрович (1899-1963), известный переводчик с английского, критик, теоретик художественного перевода и создатель своей переводческой школы; Калашникова Евгения Давыдовна (1906-1976), известная переводчица с английского (школы Кашкина); Михаил Казмичев (1897-1960), малоизвестный поэт и переводчик с испанского; Узин Владимир Самойлович (1887-1957), театровед, испанист; Наталья Семеновна Ман (1908 -- 1984), переводчица с немецкого и английского.
[xcvi] Роман Михайлович Самарин (1911—1974), литературовед, профессор МГУ, специалист по зарубежной литературе. Про него было известно, что он мерзавец, но мерзавец из тех, кто делает то, что им велят, то есть не от души. Мне кажется,что про его сволочизм вспоминают потому, что вспоминать про сволочизм другого начальства - более бледных лекторов - неинтересно. Он читал у нас на курсе (году, наверное, в 1968) историю зарубежной журналистики и читал блестяще - образованность у него была резко выше средней по филфаку МГУ. Яркость лекций Самарина вспоминает и М.Л. Гаспаров («Записки и выписки». М., НЛО, 2001). Очень хочется, чтобы про нашу эпоху (неважно, что я моложе, это та же эпоха) вспоминали объективно, без искажений, к которым так склонна индивидуальная память. Мне очень понравилась рецензия Р.М. Фрумкиной «Помутневшее зеркало» на книжку «Филологический факультет МГУ 1950-1955. Жизнь юбилейного выпуска. Воспоминания, документы, материалы». Составители тома: Л. Веденина, Э. Зеленова (Сосенко), И. Марцина, П. Палиевский, Т. Токовенко, Р. Усикова, Т. Хазизова (Александрова). Российский фонд культуры; "Российский Архив". М.: 2003. 416 с. "Российский Архив". Серия "Новые источники" http://old.russ.ru/krug/kniga/20030828_rf-pr.html . Фрумкина пишет: ««...почти никто не вспоминает ни об арестах 1950-1952 гг. среди студентов МГУ (в частности, на мехмате и на физфаке); ни о внезапном исчезновении столь популярного у филологов Л.Е. Пинского (его жена, впоследствии - известный переводчик Е.М. Лысенко, до того вела у нас испанский язык, но, конечно, узнали мы об аресте Пинкого вовсе не от нее); ни о высылке Симки (Шимона) Маркиша. О деле "врачей-отравителей" тоже помнят совсем немногие. В целом же не более 15 человек упоминают репрессии, "персональные дела", аресты. И это впечатляет. Несколько выпускников филфака так прямо и написали, что все плохое забылось. У каких же истоков мы в таком случае стояли?»
[xcvii] Сын Н.М. Любимова Борис говорит в интервью (http://www.rg.ru/2012/11/20/lubimov.html или http://www.pravmir.ru/nikolay-lyubimov-u-menja-est-gospod-i-velikaja-lit...): «отца собирались тогда выдвинуть на сталинскую премию за перевод "Дон Кихота", но не успели, потому что Сталин умер» - это некая нестыковка: Сталину еще полтора года жить оставалось. Не знаю, то ли перевод в конце концов не был выставлен на премию, то ли не получил ее, но разговоры были.
[xcviii] Речь идёт про античника Иосифа Моисеевича Тронского (1897-1970), сменившего в 1938 г. свою фамилию Троцкий на Тронский, и его жену, историка немецкой литературы Марию Лазаревну Тронскую (урожд. Гурфинкель; 1897–1987).
Добавить комментарий