Публикация и комментарии Ирины Роскиной
2/I-1952.
[…] В смысле знания людей, ни один писатель не дал мне столько, сколько Герцен (Достоевский, конечно, не меньше, но просто угол изучения людей у меня теперь не его, а Герценовский). Читаю его вдоль и поперек, цитирую с любого места (впрочем, не всё) и уверена, что это со мной навсегда. Вообще последние полгода мне дались дорого во всех направлениях, а все это какой-то затянувшийся процесс, в былое время 24 года были зрелостью, а я сама вижу, как далеко еще до нее. […]
Герцен, Герцен! Даже не Пушкин – в Пушкине много от гусарства, его письма к жене – «брюхата, не брюхата», - его непостоянство, измены, неровность – да и Герцен только так, потому что я Наталья Александровна – больше надо молчания, сдержанности, меньше экзальтации, напора, блеска – ну, словом...
Стихов не пишу - и слава богу, без них тише. Проза моя уже где-то написана, «надо найти ее и списать» (это фраза Ренара)[i]. Пока всё замыслы и тени, надежды, которые я подаю своим старшим друзьям и они подают мне. […]
10 янв. 1952 г.
[…] Стихи у меня писаться перестали. Но я мечтаю приехать к Вам и прочесть Вам то, что было сделано за эту осень. Пишу немножко прозу, о детстве. Девочку зовут Наташа, и вообще все реальные лица.[ii] Как жаль, что Вас нет в этом детстве – попробую ввести. […]
16/I-1952.
[…] Работаю я всегда с удовольствием, люблю всякую редакционную работу и делаю ее с жадностью. Плохо, что у меня опять неважно с глазами, - но меня теперь прикрепили к академической поликлинике[iii], и непременно, на-днях же, отправлюсь к врачу. Коллектив у нас очень хороший и очень удачно сформирован: умное начальство и глупые подчиненные. И Зильберштейн, и Макашин – исключительно умные люди, разница между ними в том, что кроме ума Илья еще и умен, Макашин же туп. Бывает такое сочетание. Илья и легкомысленнее, и знает меньше (гораздо), но есть в нем такая свобода мышления, такой артистизм, какие Макашину и не снились – при всей его эрудиции и глубокомыслии. Его (Ильи) «страстишка острить по всякому поводу бывает невыносима» (письмо Белинского Герцену)[iv], но никогда он не гнетет, не давит, как С.А. – своей определенностью, своим чиновничьим складом. В редакции считается, что с С.А. работать легко, а с И.С. – трудно, и только мы с Лидией Корнеевной дружно держимся противоположного.
Что же касается подчиненных, то (начиная с низших) наша машинистка Мария Рувимовна отличается просто необыкновенной, ангельской добротой, - но интеллекта лишена начисто, и невзирая на свою двадцатилетнюю службу в «Л.Н.» ямба от хорея не отличает[v]. Наталья Давыдовна тоже очень отзывчивый человек, характер ее не идеален (попробуй-ка проживи 35 лет с Эфросом!), но она отходчива и по натуре беззлобна. О ее заслугах в иллюстративном деле судить не берусь, т.к. ничего в этом не понимаю, в литературе же она не смыслит, вкуса и понимания никакого, порет страшную чушь – типичная дамская стряпня.
Ксенечка[vi] прекрасный товарищ, очень мила и конечно далеко не Наталья Давыдовна, - она чувствует поэзию, хорошо знает свое дело, - библиографию и разную иную цявловщину[vii], но писать совсем не может, и редактор никакой, этого у нее нет в крови. Она очень расплывчата и как-то недетерминирована, что ли. С ней, пожалуй, я все же ближе всех, и иногда даже болтаем о посторонних вещах (что не очень принято в редакции).
Итак, неоплеванным остался еще Леонид Рафаилович Каплан, принявший имя Ланского, но в миру остающийся Капланом. Это работник типа Серг. Алекс.[viii], усидчивый, много знающий, но ничего не понимающий в искусстве, хоть кол на голове теши. Вообще люди, которым по существу литература недоступна, занимаются ею с неизмеримо большим успехом, чем те, кто знает ей настоящую цену. Это уже проверено не раз. Ограниченность Серг. Ал. без его эрудиции и внешних очарований (он очень красив, элегантен и представителен) превращается у Каплана в скуку смертную.
Разделавшись с сотрудниками редакции, перехожу к ее авторам и нашим общим знакомым.
У бедного Николая Павловича[ix] очень хворает жена, он очень переутомлен и несчастен.
Татьяна Григорьевна[x] часто бывает в редакции, т.к. шла верстка пушкинского отдела, который она комментировала. Она очаровательная femme du monde[xi], но в редакции от нее толку добиться не могут. Пишет она чудовищно.
В воскресенье вытащили меня на выставку художников 1951 года[xii], гадость, и было очень жаль выброшенного времени. Экскурсоводы же чувствовали себя Вергилиями, ведущими по раю[xiii].
[…] Володю вижу редко, зато встречаюсь иногда с дядей Гришей[xiv], который хоть и не проявляет родственных чувств и сантиментов, ведет интересные беседы, что я ценю немало, и не третирует меня.
[…] Читаю в троллейбусе Щедрина «Современную идиллию»[xv], и так смеюсь, что обращаю на себя нелестное внимание. Меня спрашивают, что я читаю, но узнав, разочаровываются. О «Совр. идиллии» я никогда не слышала умного слова, все знают только, что пришел Глумов, и стали годить, а дальше уже никто не читает. Я же с упоением дочитала до конца. В остальное (нетроллейбусное) время читаю Герцена, по сто раз одно и то же, и мне уже кажется, что кроме Чехова, Пушкина и Герцена я вообще не читала никаких писателей. Непременно нужно влезать в его шкуру, знать переписку, все вокруг, архив и т.д. Только не так, как у нас в нашей высококвалифицированной редакции (курсив, как говорится, мой)[xvi] полагают, что главное не наврать в датах, и чтобы начиналось с «публикуемая записка». Страшное дело, ведь нет же такого химика, который бы занимался химией, не понимая, что такое водород. […]
Ради бога, напишите Вы хоть несколько слов о своем семействе. Ведь я круглым счетом (а не треугольным, как острит Герцен в IV ч. «Б. и Д.»[xvii]) ничего не знаю. […]
19/I-1952.
[…] Иринка подвергается сильному просвещению и изучает немецкий язык, на котором почему-то сильно окает. С большим удовольствием говорит «офидерзин» и «данке». Катя (наша новая няня) тоже усвоила с большой непринужденностью эти слова, однако хозяйство дается ей хуже. Я же витаю в Щедрине и Герцене. Спор о примате жизни или искусства мне смешон, настолько искусство для меня неизмеримо интереснее жизни (кстати, вчера опять была на «Ромео и Джульетте» и Уланова танцевала совершенно иначе чем в прошлый раз, еще лучше – казалось, возможно ли? Она – истинное совершенство). […]
21/I-1952.
[…] Читаю исключительно серьезную политическую прозу Герцена (письма уже знаю наизусть) и Щедрина, компенсируя этим легкомыслие поведения. Лет в 18 я была очень умна для своих лет, но ужасно мало знала, а теперь довольно много знаю, но ума не прибавилось ни крошки. Нет, к равновесию мне не придти.
Не знаю, позволительно ли сообщать Вам, что я опять была на Улановой в «Ромео и Джульетте», и она танцевала совсем иначе, чем в прошлый раз – лучше. Каждый ее спектакль – событие в жизни, я могу перечислить все. Буду ходить босой, голой и голодной, но непременно надо смотреть ее в каждом спектакле, не пропуская. Век ее кончается, ей уже 42 года, а сейчас она в расцвете. Джульетта она совершенная. Я уже знаю насквозь Шекспира и решила, что Ромео – лоботряс и посредственность, глупый мальчишка. Джульетта же воплощение обаяния. Ах, какая актриса Уланова. […]
Посылаю Вам плохие стихи. Хорошие буду читать лично.
Возьмемся за руки. Не надо,
Не плачь. Устала? Подождем.
Мы без Вергилия по аду,
По девяти кругам идем.
На нас обрушат горы быта,
Жару и холод будут лить.
И нашим горем будут сыты
Все ненасытные земли.
И задыхаясь в адской пыли,
Мимо ушей пропустим весть,
Что где-то жив еще Вергилий,
И Беатриче где-то есть.
26/I-1952.
[…] Характеристика моих сослуживцев, конечно, далеко не полна и совсем не живописна, ведь Вы их из моего описания не увидите – Вы меня перехвалили. О Илье могу Вам добавить, что он типичный окололитературовед; безошибочно знает кто, когда, где, у кого купил какую коллекцию и кому перепродал. Литературности же в нашем понимании в нем нет совсем и вести с ним любезный моему сердцу и привычный моему складу ума цитатный разговор невозможно. Он даже не понимает, что это Гоголь или Чехов, думает, что вы плохо сострили (т.к. больше всего ценит свой одесский юмор: «Черняк[xviii] просит прислать машину? Ха-ха-ха! Скажите ему, что я лучше пришлю ему молодую жену вместо его старой ведьмы!»). Грубит он всем отчаянно, но никто никогда на него не обижается: всем ясно, что имеешь дело с сложным механизмом таланта, обаяние которого покоряет (это чувство у меня было сильно с К.И.[xix], пока он не стал утирать свои слезы полами моего честного халата). Макашин же ультравежлив, и всем кажется, что он их обидел, все уходят недовольные. Я к тому же его побаиваюсь, мне кажется, что он может дурно отозваться за глаза, что у него задние мысли, и вообще он для меня потемки, к тому же бронированные. Такие люди, особенно мужчины, мне по-женски очень нравятся, но по-человечески я их не люблю. А культуры и литературности в нем как раз много, и он знает стихи (что касается Ильи, то о существовании стихов он даже не подозревает). Илью Л.К.[xx] сильно поднатаскала на слова, он их теперь стал выбирать (на бумаге, конечно, отнюдь не устно), а Макашин совершенно равнодушен к стилю, фразы не слышит и слышать не хочет. Это меня очень затрудняет в работе с ним, я чувствую, что ему безразлично то, что для меня самое важное. Илья же небезразличен по самой своей натуре. Вообще он душка, и мы с Ксенией Петровной поделились, нам обеим хочется потрепать его за вихры. Он очень часто похож на мальчишку. […]
28/I-1952.
[…] Иринка здорова и даже деньги более или менее есть. Вообще, насчет денег, я считаю, что я молодец. Хотя к моему бюджету (900 р., из которых 200 домработница и 100 квартира и комм. услуги) и есть дотации (бабка с дедом приносят Ирине мандарины, иногда кефир, конфеты или печенье; Лида[xxi] иногда подбрасывает мне деньжонок), но ведь все равно получается очень мало, однако я как-то кручусь и не залезаю в долги.[xxii] Но главное, чем я не могу Вас огорчить, за эти два дня я не успела влюбиться. Прямо не знаю, что и делать.
Зато вчера я познакомилась с Давидом Бронштейном[xxiii], и он даже провожал меня домой. Я не узрела никаких empreintes de génie sur son front[xxiv]: напротив, он преуморительно некультурен. Молодой человек, довольно неопрятного вида, дурно одетый и лысый; стандартное еврейское лицо в очках; из 28 букв алфавита он не произносит 45. Никто из присутствующих не относился к нему всерьез, разговор все время вращался вокруг этого его дефекта, приставали, почему он не исправит себе речь. Он отвечал, что если надо, то его переспрашивают, и второй раз он отвечает разборчиво, а вообще ему лень. Интересовались, приходится ли ему разговаривать с партнером по доске – он сказал, что разве предлагать ничью (кстати, он сказал, что теперь это как-то ограничено, я не совсем поняла, как именно, т.к. Смыслов использовал это, чтобы мешать думать Болеславскому[xxv], непрерывно приставая: «Изя, хочешь ничью?») Наконец, мне это надоело, и я сказала: «Дэвик, почему Вы не прекратите этот разговор?» На это он довольно разборчиво ответил, что, напротив, он даже сам начинает этот разговор, чтобы не обсуждали других его недостатков. На мой взгляд, эта фраза выказала довольно недюжинный ум, однако, если бы он ее не произнес, я была бы уверена, что он просто идиот, такую пошлость и околесицу он все время нес. Выяснилось между прочим, что он носит с собой правила хорошего тона и изучает их усиленно – это, конечно, полушутя, но все же полусерьезно. По этому поводу один из присутствующих рассказал следующий анекдот. Некто (я не помню еврейского слова, соответствующего русскому «сват») приводит в дом жениха. Жених круглый дурак, но сват ему все-все объясняет, что ему делать, как себя вести и т.д. – только не говорить ни слова. Жених сидит против будущей тещи, все идет хорошо, жених молчит, а теща думает: «A Kopf!»[xxvi] Но прощаясь, он подает ей руку, просовывая ее сквозь ручку графина. О ужас! О браке, естественно, нет и речи, но теща спрашивает, как смели думать, что такое можно привести в дом. «Всего не предусмотришь», - оправдывается сват.
(Это «всего не предусмотришь» - самое актуальное в моих отношениях с Катей[xxvii]. Просто ужас, до чего она бестолкова и неумела. А кончила семилетку, изучала алгебру!)
Сегодня у меня была очень интересная и поучительная беседа с приехавшим Оксманом. Я ведь знаю, что он первейший сплетник и только его саратовское изгнание дает преимущество Рейсеру, а живи он в одной из столиц, соперников бы он не имел; Рейсер был бы легко низвергнут, в деле этом он профессионал, он любит сообщать неприятное, любит рассказывать со специальной целью насладиться вашей реакцией и т.д. Обо всем этом меня предупреждал тот же Рейсер, заинтересованный в обезвреживании конкурента, - да и другие, в частности Лидия Корнеевна, которая может с ним проболтать шесть часов, и даже Ксения Петровна, которая, кажется, его любит больше, чем amitié amoureuse[xxviii](я думаю, что любить его - тяжелый крест). Много раз в редакции говорилось, что Оксману ничего сообщать нельзя,- и можете себе представить, не успел он со мной заговорить (мы были случайно вдвоем), как я излила ему душу насчет Макашина и своих с ним отношений. Не успели мы расстаться, как я уже об этом горько жалела, завтра он обедает у Макашина, и я не сомневаюсь, что предаст меня с руками и ногами. Началось с того, что он крайне приветливо со мной поздоровался и стал очень тепло и участливо расспрашивать меня, как мне живется, довольна ли я, привыкла ли, и главное, учат ли меня? Последнее попало в цель, я не могу сказать, что мое руководство было бы хоть в небольшой степени озабочено мыслями о моей научной работе. Но дело даже не столько в том, что меня так легко растрогать, а в том, что он необыкновенный собеседник: ум, умище, который лезет из глаз, из лба, из всех пор, если вы говорите нечто, его занимающее, то он весь впивается, буквально «весь внимание» - это ведь не все умеют. Правда, если вы начинаете говорить глупости, то вы немедленно обнаружите это по тому, как он вдруг ускользает от вас, - но я старалась не говорить их. Кажется, это один из самых умных собеседников, каких я слышала. Думаю, что этим и объясняется неосторожность, с которой я поделилась с ним мнением о своих шефах. Он, конечно, в полной мере разделял его, а кое в чем был еще куда резче – но ведь я-то не передам это заинтересованным лицам! Правда, ничего уж такого страшного я не сказала: я пожаловалась, что очень боюсь С.А. (это должно льстить?), что его вежливость диалектически обращается в свою противоположность; что его вечное обращение к внешним авторитетам вредно для дела (где Илья посоветуется с Эйхенбаумом, там Макашин позовет Ираклия[xxix]); что говоря официальные вещи как редактор, он сам забывает, где ложь, а где правда; что он насквозь буржуазен в своих комильфотных взглядах и обычаях, начиная от боязни шокинга и кончая дружбой с Пастернаком, явно построенной на буржуазном меценатстве в диком сочетании с ухаживанием Пастернака за его женой[xxx], которое ему нравится.
Правда же, ничего страшного?
К этому еще были добавлены кое-какие воспроизведения бесед Макашина с Лидией Корнеевной, происходивших при мне, о личной жизни Герцена и о том, как надо писать его биографию – это я расскажу Вам лично (когда я приеду, Вы переберете все мои письма, раз уж Вы их храните, чтобы я непременно рассказала Вам все, что обещаю, чтобы не забыла).
Ну, быть недовольной Оксманом у меня еще нет основания, а пока я недовольна собой и своей манерой ради того, чтобы вкусно поболтать, рассказать то, чего явно не надо рассказывать. Л.К. сказала, что завтра он всё узнает у Макашина обо мне, а затем наиболее неприятное передаст в оба адреса – посмотрим! […]
1 февраля 1952
.
[…] На службе последнее время у меня завал технической работы, считки, сверки и т.д. Не могу даже сказать, чтоб она уж так меня тяготила, но просто за деревьями перестаю видеть лес будущего декабристского тома, в котором Илья сулил мне столь блистательные перспективы.
Из хохм Ильи:
Я высказала свое крайне категорическое мнение об одной идиотской статье, Илья прекрасно знает, какова она, но хочет поместить ее из побочных соображений и отвечает мне:
- Милая Н.А., Ваша молодость украшает Вас и придает прелесть всему, что Вы говорите.
Я сделала вид, что не поддалась, заявила: «Каждого человека украшает его возраст», - но как его не любить такого песика, - вот мы все его и любим и терпим от него бог весть что. Техреда нашего, Галину Шевченко,[xxxi] он бьет – это не преувеличение, он ее действительно щиплет или ударяет головой в спину, - Галина же, толстая, сорокалетняя, разбитная бабенка, кричит: «Если Вы будете драться, я уйду!» - А когда Ксенечка ей сказала: «Галина, да Вы б дали ему сдачи!» - она ответила: «Он больной, мне его жалко!» Я фыркнула, а Ксения сказала, что ничего смешного нет, и надо было дать сдачи, - мысль же о серьезном протесте вообще не приходила никому в голову.
Серг. Ал. в своем репертуаре сух, холоден и неприступен. Я все же питаю иллюзию, что за этим скрывается сложная духовная жизнь, - а Оксман говорит, что его жена[xxxii] того же мнения, но сам он не разделает его.
Оксман, конечно, как и следовало ожидать, насплетничал максимально, сколько мог. […] бог с ним. Серг. Ал. слишком сдержан, чтоб таким образом испортить отношения с подчиненным, к тому же Оксман, видимо, говорил все же совсем невинно, - но мне он передал кучу неприятных вещей, сказанных Макашиным, например, что я иду по стопам Лидии Корнеевны и мыслю формалистически. Хо-хо-хо. А то приятное, что было сказано, - явно не попадало в цель, и мне было скучно слушать. Но вообще большего артиста по части сплетен я не видывала. Он в Москве неделю и успел перессорить полгорода. […]
Лидия Корнеевна сейчас очень много работает для редакции и поэтому очень переутомлена, не спит и нервничает: характер у нее вообще на редкость тяжелый, и в отношениях с ней мне всегда приходится брать на себя функции легкого характера, что я и делаю. На деспота всегда находятся полтора деспота, которые его смиряют. В редакции она периодически устраивает конфликт (хотя и на глубоко принципиальной почве), причем с таким искусством, что он непременно оказывается безвыходным. Я могу наблюдать, какая я буду в 44 года – хотя по ее словам она в 24 была куда спокойнее меня. Гнусная вещь нервы. Понемногу научаешься не кусать соседа, но зато еще больше кусаешь себя. Даже Женечка Минц, уж на что прославлена своим спокойствием, и то все время как на иголках.
Сердце сахаром кормить,
Капельки на сахар капать,
Не писать, не ждать, не плакать,
Не расстраиваться: жить.
Смысла в этом никакого
Я не вижу, милый друг,
После сказанного слова,
После ужаса разлук,
После неизбежной снова
Встречи этих губ и рук, -
Но и ничего другого
Не придумать, милый друг.
Нравится? Нет? По-моему, ничего. Это стихи Л.К.[xxxiii] […]
11/II-1952.
[…] давно Вам не писала – очень плохо себя чувствую и сплю все время, вернее именно не сплю, а только хочу спать, заснуть же не могу и испытываю муки Вечного Жида[xxxiv]. Дело, наверно, в том, что я очень мало ем, худеть не худею, а чувствую себя гнусно. С сегодняшнего дня буду исправляться. Сегодня Катя была командирована в магазин, приобрела десяток яиц и этим положила начало моему усиленному питанию. Катя работница никудышная, в результате я ее непрерывно пилю и хорошего получается мало. Хорошо только одно, что приходится мне ее контролировать, а поэтому я больше времени провожу дома, Иринке ж от этого польза явная. Выглядит она хорошо, стала немного толще (все же очень тоненькая), хотя и сильно вытянулась, и щеки заметно порозовели. Гуляет она очень много, шесть часов во все погоды, режим у нее очень строгий – два месяца группы уже дали свои плоды. В немецком языке, правда, она продвинулась мало, и руководительница даже заявила мне, что «Ирина не хочет учиться», что было воспринято мною с высокомерной холодностью, и я отвечала, что ребенку 3 ½ лет еще рано изучать язык. Перепуганная немка тут же вильнула, любезно улыбнулась, и рассыпаясь, сказала, что она ошиблась и думала, что Ире уже скоро пять (в самом деле она ростом догоняет пятилетнюю девочку). Зато Ирина у меня большая пушкинистка, слушает с наслаждением любые стихи, а когда я ей читала «Сказку о рыбаке и рыбке», заплакала над «Старика взашей затолкали». Я помню, что мне в детстве тоже это было очень больно читать. Кроме «Сказок», изучили мы «Онегина», «Руслана» и т.д. вообще читали подряд. Мне «Сказки» решительно не нравятся, и по-моему это самые слабые произведения Пушкина. Не вижу в них Пушкина.
Читаю сейчас «Историю Петра». Как-то я сказала, что самое большое несчастье в моей жизни – ранняя смерть Пушкина, а Анна Андр.[xxxv] стала меня уговаривать, что всё вовремя, и Пушкин в сороковые годы немыслим. Но нет! Он написал бы гениальную историю. И чего только он не знал! Читаешь и видишь: отсюда вылез Толстой, отсюда – Достоевский, отсюда, - ох, нет, это уж вовсе нечто непродолжимое. И какая сдержанность в средствах! Бонди хорошо сказал, что Пушкин был новатором поневоле, а вовсе не по убеждениям, - а по убеждениям он пользовался старыми, испытанными средствами, о которых было уже известно, что они хороши[xxxvi].
Мои симпатии в Пушкине, как погляжу, остаются в основном те же (я сейчас говорю о прозе, т.к. читаю именно ее): меньше других вещей люблю «Дубровского», больше всех - «Пиковую даму»; меньше «Повести Белкина», больше «Капитанскую дочку» (вот уж где психологизм!); «Историю села Горюхина», и вещь, которую недавно прочла впервые (никому не говорите!) «Отрывок» (о невзгодах стихотворца)[xxxvii] - ну, в это я влюбилась по уши, по уши, так что видны одни дужки от очков - показаться б Вам в очках.
Сегодня Илья сказал: «Ну, Н.А., кончайте вашего Герцена, пойдете в архив к декабристам». Ура! ура. С Герценом последнее время была нуднейшая работа, возня с переносом правки, сто раз читанный текст – а с декабристами предстоит творческая работа, - а там и Ленинград глядишь! Пройдет месячишко, и как-нибудь оставлю Иринку на Катю – при группе, визитах Юр. Дм.[xxxviii] и нашей квартире это не так страшно[xxxix]. […]
Хохма Иринки.
(с тревогой): Мама, ты будешь старая?
(холодно): Буду, и ты тоже будешь!
- Ой! Ой! (морщится и хнычет)
- Чего же ты стонешь?
- Мне моих беленьких зубиков жалко!
Хохма Ильи.
У нас есть такой автор Баранов[xl], прилежаевовед, круглый дурак. Раз Илья сидит один и смеется, я спрашиваю:
- И.С., что Вы смеетесь?
- Да я думаю, как же были глупы его предки, которым впервые дали эту фамилию!
Из всех моих способностей в «Л.Н.» более всего оценена смешливость. […]
18/II-1952.
[…] Начинается сразу два новых тома – декабристы и второй герценовский – в герценовском я не надеюсь на авторское участие, а в декабристском надеюсь. Комплект герценовского тома опять-таки будет в моем ведении, а декабристского – Ксении Петровны. Совершенно техническая, но очень сложная работа – уследить за тремя экземплярами дробных публикаций (во втором томе их будут сотни), которые все время кочуют из одного портфеля в другой. Я уж разработала целую картотеку для этого. Ничего, все полезно, все к лучшему, - за исключением, конечно, того, что к худшему.
Читаю письма Пушкина. Не всё мне нравится. (У Герцена тоже не все – ранние письма к Натали читать немыслимо, поздние же к Огареву тяжелы). Чехов, по-моему, писал письма лучше, особенно к дамам. Пушкин к жене – брюхата – не брюхата, к приятельницам – слишком изысканно. Блестяще – к товарищам. К родне и особенно теще – слишком верноподдано. Но есть шедевры упоительные. […]
30/III-1952
[…] я так давно Вам не писала, что уж, право, забыла как это делается, - т.е. пропорцию цитат из Герцена, иностранных слов и признаний. Так что пишу наугад, боюсь, что будет или недосолено или пересолено, как у моей Кати, о которой Ирина говорит, разводя руками: «И что это у меня за няня!» […]
Возник проект переиздания папиной книги о Горьком[xli], но это пока еще только замысел друзей и я твердо уверена, что из этого ровно ничего не получится – а было бы очень хорошо. Пока же не представляю себе, как оформится наше лето. […]
8/IV-1952.
[…] Я привезла в Москву собачью погоду и гнусное настроение, вспоминаю все ленинградские дела и мрачнею еще больше.
Было очень хорошо, что я приехала в понедельник: Илья уже приехал и восседал на своем редакционном троне, я заехала домой, умылась и прикатила. Работы не очень много. Илья со мной страшно мил, ласков, а Сергей Александрович, как всегда хам. Вообще я уверена, что эти ножницы в отношении шефов ко мне и к Ксении Петровне объясняются в основном тем, кто кого приглашал. Илья меня взял в редакцию и лелеет, а Сергей Александрович не любит: он же приглашал Ксению Петровну, которую ненавидит Илья. Все дело в их высочайших взаимоотношениях. […]
29/V-1952.
[…] У нас сейчас открыта выставка Серова из частных собраний[xlii]. Какой упоительный художник, какая прелесть! Я была уже два раза, один с Л.К.[xliii], другой с Халтуриным, и пойду еще. Вообще живопись меня покорила совершенно, сидя у Роскиных я всегда рассматриваю всякие альбомы и репродукции и скоро мой обычный апломб распространится и на эту область. […]
12 авг. 1953
[…] Ей-богу, для коллектива нашей редакции это несомненная истина, что ленинградцы несравненно большие сплетники, чем москвичи. Оксман, кстати, ленинградец. Между прочим, я в это лето познакомилась с Антониной Петровной[xliv]: она очень приятная, тонкая, женственная, видно, что была красавица, - а Ксенька[xlv] наша ни кожи, ни рожи, страшно думать, что этот умнейший волк так невыгодно меняется. Он ко мне был мил-мил, а вчера вдруг сказал: «Вы все больше и больше очаровываете Антонину Петровну, и, глядя на нее, я несколько смягчаюсь к Вам». – «Разве раньше Вы плохо ко мне относились?» - спросила я, прикидываясь юной и невинной. Старый лицемерный лис. От него, конечно, можно ждать любой гадости, но степень его ума недосягаема. Более тонких умов и более умных поведений я встречала несколько, но такая концентрация разговора, такая монолитность – почти невероятны. О чем он говорит с Ксенией? Не представляю себе.
В это лето я предприняла несколько шагов (впервые в жизни) к поступлению в аспирантуру, и хотя все говорило за меня, мне ясно дали понять, что я зря потрачу время и силы. Я хотела пойти в Институт мировой литературы в сектор текстологии, где вновь открывшаяся аспирантура, есть два места и нет желающих, - а если они и найдутся, то два года работы в «Л.Н.» большое преимущество. Правда, Сергей Александрович[xlvi] меня очень отговаривал, т.к. считает (вполне справедливо), что я там сдохну с тоски и со всеми переругаюсь: народ там препротивный, в особенности руководство. Вообще он очень тепло к этой идее отнесся. И Илья[xlvii] тоже на-днях, когда я стала жаловаться, что по его мнению я люблю только спать и болтать, сказал с возмущением, что если бы он говорил с начальством, он знал бы, что сказать вместо этого. Однако все упирается в одно и то же[xlviii]. Нечаева[xlix], впрочем, посоветовала мне год походить к ним на заседания, и на будущий год попробовать поступить (она руководит этим сектором), - да изменится ли что к будущему году? […]
[Без даты, начало января 1954]
[…] Мещевский[l] получил очень хорошие отзывы Нечкиной[li] и Оксмана, а устные – Азадовского и Сергей Александровича. Кроме того, в свое время я посылала его Соломоньке и ББ[lii]: они прислали иронические письма. Принят-то он принят, но второй декабристский том по разным обстоятельствам задерживается на целый год, так что выйдет в свет очень нескоро. Второй герценовский будет значительно раньше. Сейчас сижу над третьим, а скоро пойдет корректура второго. Третий том пока малоинтересен и главное, в том периоде работы, который я очень не люблю – первые стадии.
[…] но вообще в редакции все время напряжение. Собираются организовать штаты, как это всем нам обернется – бог весть. Ксения, Ланский и Н.Д[liii]. заявили, что в штат не хотят, я не возражаю, но меня как раз не очень-то захотят (как впрочем и их: у Ксении нет диплома[liv], эти двое имеют другие минусы). Не знаю. Начальство недовольно этим протестом, для них неожиданным. Илья[lv] нервен, Макашин втрое нервен (хотя и сдержан, как всегда), мы все злые и недовольные.
После декабристов и Герцена очевидно будут три тургеневских тома: по Тург<еневу> у Ильи богатейший материал. Но кто будет по ним работать, еще неясно, т.к. с другой стороны, собран материал по революц.-демократам и по Чехову. Чего я желаю – сама не ведаю. С одной стороны за эти годы я поднатаскалась на революц. движ. и заинтересовалась им, а с другой – Тургенев не так пахнет клопом, - но это опять-таки решится само собой. […]
Новый год я встречала у профессоров, где были два профессора[lvi] и два художника: Волк[lvii] и я. Волк произнес чудный тост. «Выпьем, - сказал он, - за то, чтобы этого с нами больше не случалось!» Еда была плохая. […]
Май в Крыму
На море падал светлый блик,
А скалы были одами,
И пролетали корабли,
Над синими, над водами.
И был закат, но солнца лик
Тащили с неба волоком;
Блистало облако вдали
И даль была за облаком,
И как надежда, вечер тих...
И с той поры мне кажется,
Что можно, Господи прости,
Сказать все то, что скажется.
декабрь 1953
[i] Из «Дневника» французского писателя Жюля Ренара ( Pierre-Jules Renard, 1864-1910): «Да, рассказ, который я пишу, уже существует, он с предельным совершенством написан где-то в воздухе. Всё дело в том, чтобы найти его и списать».
[ii] Повесть называется «Детство и любовь». Опубликована в журнале «Звезда» №6, 2015.
[iii] «Ведомственные» поликлиники были гораздо выше уровнем, чем районные.
[iv] Процитировано неточно. Белинский писал (6 апреля 1846): «к числу твоих личных недостатков принадлежит страстишка беспрестанно острить, но в твоих повестях такого рода выходки бывают удивительно хороши». http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_3900.shtml
[v] Хрестоматийные строчки из «Евгения Онегина»: «Высокой страсти не имея // Для звуков жизни не щадить,// Не мог он ямба от хорея, // Как мы ни бились, отличить».
[vi] К.П. Богаевская.
[vii] И Татьяна Григорьевна, и ее муж Мстислав Александрович Цявловский (1883-1947) были литературоведами «фактическими» - такого термина не существует, но это слово подходит для обозначения комментаторов, составителей библиографий, указателей, летописей жизни и творчества и т.д. Я думаю, что как раз Арон Филиппович Перельман научил маму любить именно этот вид литературоведения.
[viii] С.А. Макашин.
[ix] Н.П. Анциферов.
[x] Т.Г. Цявловская.
[xi] Светская дама.
[xii] "Всесоюзная художественная выставка 1951 года" открылась в Москве в Государственной Третьяковской галерее 20 декабря.
[xiii] Имеется в виду «Божественная комедия» Данте.
[xiv] Дядья Наташи - Владимир Иосифович и Григорий Иосифович Роскины.
[xv] Сатирический роман, написанный эзоповым языком в 1877—1883 гг., посвященный оскудению духовной жизни под игом реакции.
[xvi] После опубликования в 1958 г. книги Н. Берберовой, названной «Курсив мой», это выражение стало ассоциироваться с Берберовой. Но как самостоятельное выражение оно употреблялось издавна, особенно редакторами, комментаторами и т.д. и означало: курсив мой - в отличие от авторского, то есть я как, например, комментатор - в отличие от автора - хочу обратить внимание читателя на определенное место текста и для этого выделяю его.
[xvii] «Былое и думы».
[xviii] Яков Захарович Черняк (1898-1955), литературовед, сотрудничал в Литнаследстве.
[xix] К.И. Чуковский.
[xx] Л.К. Чуковская.
[xxi] Л. Д. Гринберг.
[xxii] Я помню цены только после реформы 1961 года, так что про эти 900 рублей ничего не понимаю, но если в качестве «дотации» упоминается кефир, который по нашим всегдашним представлениям стоил дешево, значит очень трудно жилось.
[xxiii] Давид Ионович Бронштейн (1924-2006), шахматист, гроссмейстер, претендент на мировое первенство 1951 г.
[xxiv] Следы гениальности на лбу.
[xxv] Василий Васильевич Смыслов (1921-2010), шахматист, в 1949 г. был чемпионом СССР, а в 1950-х стал чемпионом мира. Исаак Ефремович Болеславский (1919-1977), шахматист, гроссмейстер, в 1950 г. в турнире претендентов на мировое первенство он разделил 1-2-е места с Давидом Бронштейном, но проиграл ему в дополнительном матче.
[xxvi] Голова (идиш).
[xxvii] Домработница.
[xxviii] Романтическая дружба.
[xxix] Борис Михайлович Эйхенбаум (1886-1959), литературовед. В 1949 г. во время кампании космополитизма талантливейшего ученого Эйхенбаума выгнали из Ленинградского университета, а потом и из ИРЛИ. А И.Л. Андроников, в том же 1949 г. вступивший в ряды ВКПб, был успешен, принадлежал к номенклатуре.
[xxx] Таисия (ее назвали Тая) Михайловна Велембовская (1912-1994), жена С.А. Макашина, действительно нравилась Пастернаку. Я помню это по тогдашним разговорам, а недавно читала про это у Н. А. Громовой в «Странниках войны» (Маргарита Шор-Ивенсен пишет про то, как Пастернак читал им свой перевод «Ромео и Джульетты»): «Борис Леонидович, изредка сверяясь с текстом, декламировал, неотрывно глядя на Таю Велембовскую (Макашину), от которой, в самом деле, нельзя оторвать глаз. И хотя она была старше Джульетты, у нее уже была маленькая дочка, – с тех пор все Джульетты казались мне недостаточно похожими на Таю…» http://litfile.me/pages/492335/434000-435000?page=59.
[xxxi] Галина Николаевна Шевченко долгие годы ведала полиграфическим оформлением материала в «Литнаследстве».
[xxxii] Антонина Петровна Оксман (1895—1984), жена Ю.Г. Оксмана.
[xxxiii] Это стихотворение Л.К.Чуковской в другом варианте было опубликовано в ее книге «Софья Петровна: повести, стихотворения», см. http://www.chukfamily.ru/Lidia/Poems/stihi.htm
[xxxiv] Агасфер, или Вечный жид — легендарный персонаж, по преданию обреченный на вечные странствия по земле до Второго пришествия Христа.
[xxxv] А.А. Ахматова.
[xxxvi] Я не нашла этой фразы в печатных работах С.М. Бонди, но примерно эта мысль встречается, например, в его статье «Народный стих Пушкина» - см. http://www.as-pushkin.net/pushkin/articles/bondi/narodnyj-stih.php
[xxxvii] Можно перечитать на: http://rvb.ru/pushkin/01text/06prose/02misc/01misc/0878.htm.
[xxxviii] Юрий Дмитриевич Каценельсон, муж моей бабушки.
[xxxix] Мне так ужасно вспоминается коммуналка, а и в ней были свои преимущества.
[xl] Владимир Васильевич Баранов (1891-1971), литературовед.
[xli] Проект не осуществился.
[xlii] Валентин Александрович Серов (1865-1911), русский живописец и график, портретист. На сайте Список_ портретов_работы_ Валентина_Александровича_ Серова указывается, какие портреты экспонировались на выставке 1952 г. в Москве.
[xliii] Л.К. Чуковская.
[xliv] А.П. Оксман.
[xlv] К.П. Богаевская.
[xlvi] С.А. Макашин.
[xlvii] И.С. Зильберштейн.
[xlviii] То есть в еврейскую национальность.
[xlix] Вера Степановна Нечаева (1895—1979) с 1952 г. руководила сектором текстологии Института мировой литературы имени А.М. Горького АН СССР.
[l] Имеется в виду готовящаяся к печати заметка Н.А. Роскиной «Новое о поэте А.И.Мещевском», которая была опубликована в т. 60 «Литнаследства» «Декабристы-литераторы. II. Книга 1» (стр.537-540), вышедшем в 1956 г.
[li] Милица Васильевна Нечкина (1901—1985) — историк, специалист по декабристам.
[lii] С.А. Рейсер и Б.Я. Бухштаб.
[liii] Н.Д. Эфрос.
[liv] У К. П. Богаевской не было высшего образования из-за ее происхождения: ее никуда не принимали, так как мать Ксении Петровны была княжна Львова.
[lv] И.С. Зильберштейн.
[lvi] То есть Г.И. Роскин и Н.Г. Клюева.
[lvii] Прозвище В.И. Роскина, образованное и от имени Вольф (имя-то ему дали до революции, по-еврейски), и по внешности (высокий, поджарый), и по его манере больно (язвительно) кусать. Но надо сказать, что к старости он очень подобрел и прозвищем пользовались больше по привычке.
Добавить комментарий