Вон из Москвы!
Гений потому и гений, что пророк. Грибоедов написал гениальную пьесу "Горе от ума". Когда в школе учительница русской литературы Викторина Соломоновна Кляцкина дала нам задание выучить монолог Чацкого, я, выйдя к доске, громко и с выражением прочитал: "Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок! Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок... Карету мне, карету!"
Не думал я тогда о пророчестве этих слов для множества чацких России-СССР-России. "Горе от ума", "Горе ума", "Горе уму". Я не раз слышал в Москве, как трамвайные хулиганы и хулиганки громко, чтобы все пассажиры слышали, ругали интеллигентов, похожих на евреев: "Ну, ты, умник!" или "Эй, ты, интеллигент вшивый!" Быть умнее других считалось зазорным. В этом один из истоков антисемитизма: "Умные больно!" Говорят, не может быть антисемитизма только в тех странах, где народ не считает себя глупее евреев. Не помню, чтобы в России кто-нибудь рвал на груди рубаху, бил себя в грудь кулаком и с гордостью кричал: "Я интеллигент в третьем поколении!"
...Эмиграция любого достаточно известного артиста, художника, учёного была сенсацией и порождала желание последовать этому примеру у десятков, сотен, а то и тысяч советских граждан. В начале 1970-х годов власти буквально выдавливали из Советского Союза ведущих представителей мыслящей, творческой интеллигенции: художника Михаила Шемякина, поэтов Иосифа Бродского, Наума Коржавина, писателей Андрея Синявского, Владимира Максимова, Александра Солженицина, Виктора Некрасова, драматурга, поэта и барда Александра Галича, писателя и редактора "Литературной газеты" Илью Суслова, его брата-кинооператора Михаила Суслова, кинорежиссёров Михаила Калика, Михаила Богина...
Любимцев публики - эстрадных певцов с еврейскими фамилиями лишали возможности выступать на телевидении, на радио, в центральных залах Москвы, не выпускали на гастроли за рубеж. Поэтому вынуждены были бежать из страны Михаил Александрович, Эмиль Горовец, Лариса Мондрус, солист ансамбля "Весёлые ребята" Леонид Бергер, солист ансамбля "Самоцветы" Анатолий Могилевский, с которым я был знаком через нашего общего друга, конферансье Александра Латыпова. Потом в эмиграции оказались Василий Аксёнов, Георгий Владимов, Юз Алешковский, Владимир Войнович, Борис Парамонов, Андрей Тарковский, Александр Аскольдов, Юрий Любимов, а также лучшие того времени художники, музыканты, артисты балета...
Целый слой культуры был срезан и выброшен из страны. Такое происходило в истории России не первый раз и не последний. Массовый исход проходил накануне, во время и сразу после двух революций в начале 20 века и вошёл в историю как Первая волна эмиграции. Вторая волна - это те, кто во время Второй мировой войны оказались на оккупированных территориях, были угнаны в Германию, не захотели вернуться после войны, либо уехали в первые послевоенные годы по сохранившимся иностранным паспортам. Третья волна - в основном, еврейская эмиграция 1970-1980-х годов. А потом была Четвёртая волна 1990-х. А за ней Пятая волна... Судя по всему, не последняя...
Россия всегда легко расставалась с интеллигенцией, расстреливая и доводя до самоубийства, высылая и лишая гражданства. В этой стране, как раньше в нацистской Германии, до сих пор популярна фраза: "Когда я слышу слово "культура", я хватаюсь за пистолет". И ещё: не случайно народная молва приписывает маршалу Жукову слова: "Солдат не жалеть, бабы ещё нарожают". Такой подход к человеку очень типичен для российских властей. Вспоминается замечательная песня композитора Дашкевича на слова Энценсбергера "Люди только мешают, путаются под ногами"... Это была одна из лучших песен в репертуаре Елены Камбуровой. "Если б не они, если б не люди, Какая настала бы жизнь... Если б не они, если б не люди, Как бы всё было просто..."
В той стране, откуда выкатывались одна за другой волны "исхода нашего", никогда не жалели и не ценили ни солдат, ни учителей, ни врачей, ни учёных, ни писателей, ни артистов. Они только путались под ногами, мешали править народом. Зато, избавившись от них, можно было ими (после их смерти) гордиться, как гордится страна Есениным, Маяковским, Цветаевой, Мандельштамом, Гумилёвым, Бродским, Довлатовым, Мейерхольдом, Эрнстом Неизвестным... Или упрекают Америку в том, что сюда из России бежали Сарнов, Зворыкин, Сикорский, Леонтьев, Рахманинов, Стравинский, Набоков, Баланчин... Была наивная надежда, что с крахом коммунизма Россия, став цивилизованным, демократическим государством, откажется от борьбы со свободомыслием, ан нет.
Сегодня, через 100 лет после Первой волны эмиграции и через 50 лет после начала Третьей волны, уже не первый год тянется из России Пятая. На этот раз бегут не только журналисты, писатели, кинорежиссёры, артисты, но и бизнесмены, даже очень успешные, даже олигархи, а также средний класс. По-настоящему образованных, грамотных людей, при формальном всеобщем образовании, там становится всё меньше. Отсюда рост популярности Сталина, ненависть к тем, кто осмеливается идти против течения, критикует власть, имеет собственное мнение. Процесс выталкивания, "чистки рядов" оказался неостановимым.
...Когда набирала высоту Третья волна, в Москве распростанялась так называемая "Памятка для отъезжающих". На нескольких листочках бумаги было напечатано на машинке или переписано от руки, что и как надо делать: какие документы и справки иметь, идя в ОВИР, что можно продать в Вене или в Италии, чтобы продержаться, пока ждёшь разрешения на въезд в какую-нибудь страну. А ожидание иногда затягивалось.
Три месяца приходилось ждать в Италии разрешения на въезд в США, шесть месяцев - если в Канаду, а если в Австралию и Новую Зеландию, то девять. Те, кто направлялся в Израиль, прилетали в Вену, и там их изолировали от "прямиков", как называли тех, кто летел прямо в Америку, минуя Израиль. Всё это надо было знать, чтобы рассчитать, на сколько дней, недель или месяцев брать с собой одежду и что-то на продажу.
Я запасся "Памяткой", но поскольку вызов мне ещё не пришёл, готовиться к отъезду не спешил и продолжал работать.
Среди моих подопечных, которых я готовил к профессии эстрадного артиста, был очень способный якутский паренёк, которого звали Петя Пестряков. Трудно было угадать в нём будущего мэтра нциональной эстрады Якутии, лауреата многих конкурсов, обладателя премий, почётного гражданина Усть-Алданского улуса. Но его природный оптимизм, неутомимая энергия, обаяние, очень добрый юмор были отличной основой его будущей популярности в Якутии. Я готовил его к Всероссийскому конкурсу артистов эстрады, на котором он получил первую премию. Он был очень преданным учеником и в знак нашей дружбы подарил мне якутскую курительную трубку.
- Не курю, - сказал я, когда Петр протянул мне подарок.
- И не надо, - ответил он. - Считайте, что это трубка мира от народа Саха.
Я привёз эту трубку в Америку и храню до сих пор.
Пока я ждал вызова из Израиля, стал активно печататься. Мои юморески, фельетоны, монологи выходили в разных газетах, но чаще всего в "Московском комсомольце". Благодаря этому, меня пригласили стать членом объединения профессиональных писателей-сатириков и эстрадных драматургов. Я пришёл на собрание, где поздравляли новых членов объединения, зная, что уезжаю. Рядом со мной оказался писатель-сатирик Юрий Александров (Ойслендер).
Естественно, я, как и любой другой на моём месте, не кричал на каждом углу, что жду вызова. Каково же было моё удивление, когда через год, уже в Нью-Йорке, я увидел Юру Александрова. Мы были рады встрече. У нас даже появились общие творческие планы. Но вскоре Юра заболел. Его забрали в больницу под названием "Кони-Айленд госпиталь". Я навестил его там. Это была худшая городская больница из всех в Нью-Йорке. У Юры оказался неоперабельный рак. Он умер молодым. А я впервые узнал о существовании этой больницы для бедных, в которой мне пришлось потом навещать, а затем хоронить очень близких людей.
...Получив красивый с печатью конверт, в котором лежало письмо, уведомлявшее меня, что тётя в Израиле с нетерпением ждёт нашей встречи, я бросился собирать справки, необходимые для выезда в Израиль на ПМЖ - постоянное место жительства. Естественно, я понимал, что сам факт получения вызова по почте был хорошо известен тем, кому положено всё знать. Но я не был диссидентом, не был знаменитостью, не имел допуска к государственным секретам и надеялся, что мне с мамой разрешат уехать. Мой сын вряд ли пострадает из-за моего отъезда: он уже был гражданином другой страны.
И всё же надо было набраться храбрости, чтобы отправиться в ОВИР. Тем, кто не жил в те времена в той стране, не понять, каких нервов стоил этот путь. Трудно было предсказать исход. Вернёшься ли оттуда? А если вернёшься, то с разрешением или с отказом? И как отвечать на вопросы "Куда едешь?", "Почему?" Всего 25 лет прошло с тех пор, как умер Сталин. "Сталинские соколы" продолжали работать. Страх, в котором жили наши родители, пережившие 1937, 1949 и 1952 годы, ещё оставался в наших семьях. Активисты движения за право на эмиграцию сидели в тюрьмах и лагерях, либо, в лучшем случае, в отказе. Так что нам было чего бояться. Мною владели сразу два страха.
Страшно было уезжать. И страшно было оставаться. И ещё я понимал, я чувствовал, что щель под железным занавесом приоткрылась лишь на время, и надо успеть в эту щель проскочить до того, как занавес опять опустится. Это чувство я описал в монологе "Осторожно, двери закрываются!", который был опубликован в газете "Новое русское слово" вскоре после моего приезда в Нью-Йорк. Помню письмо одной читательницы, эмигрировавшей из Харькова, которая, получив от родственников газету и прочитав про двери, которые закрываются, поняла: пора бежать!
4 апреля 1978 года я шёл в ОВИР на ватных ногах. Чтобы не потерять заветный иностранный конверт, большой, продолговатый, а не маленький квадратный, какие имели хождение в СССР, я засунул его под рубашку. Шёл и оглядывался. Когда открыл дверь в ОВИР (Отдел Виз и Регистраций), то в каждом, шедшем навстречу, видел кагебешника. Вошёл в приёмную, записался, сел в ожидании, увидел рядом тех, кто был "в подаче", и успокоился: я не один!
С этого момента мы, те, кто решили эмигрировать, стали сбиваться в группы единомышленников, обмениваться информацией - это было самым ценным. Готовилась к отъезду Татьяна Лебединская, которая когда-то училась вместе с моей бывшей женой в московском Автодорожном институте. Она решилась уехать первой, без родителей, без младшего брата. С ней мы обсуждали, что брать и как выживать на первых порах. Моя мама очень сблизилась с еврейской эстрадно-филармонической певицей Мариной Гордон (колоратурное сопрано), которая тоже ехала одна, хотя ей тогда уже было 65 лет. Она много работала с пианистом-аккомпаниатором Давидом Ашкенази, сын которого Владимир Ашкенази, пианист и дирижёр, эмигрировал в 1972 году, формально став гражданином Исландии.
На самом деле, он - знаменитый музыкант, обладатель семи премий "Грэмми" - был истинным гражданином мира, как Рахманинов, Ростропович или Евгений Кисин. У Марины Гордон была близкая подруга Людмила Воль, сын которой ехать не хотел, и Людмила решила "проложить лыжню" для него. Когда мы все вместе уезжали, он пришёл проводить свою маму и просил меня помочь ей, если понадобится. Она в возрасте старше 60, была очень самостоятельной и от помощи отказывалась.
Позднее, уже во время хлопот по отправке багажа, я, благодаря Марине Гордон, познакомился с Борисом Казанским, вокалистом очень популярного тогда ансамбля старинной музыки "Мадригал", основу которого составляли сёстры Лисициан, Рузанна и Карина. Создателем ансамбля был замечательный клавесинист и композитор Андрей Волконский, который эмигрировал в 1972 году. Рузанна и Карина были дочерьми известного оперного баритона Павла Герасимовича Лисициана. В Щукинском театральном училище я учился с младшим сыном Павла Герасимом. В отличие от остальных членов этой талантливой семьи, Герасим стал не певцом, а драматическим актёром и мастером художественного слова. Через много лет он тоже эмигрировал в США, и мы иногда встречались в Нью-Йорке.
Борис Казанский, оперный певец, бас, уезжал с семьёй. Потом, уже в Америке, он рассказал, что вывозил багажом рояль. Багаж шёл в Америку морем. В Нью-Йорке Борис обнаружил, что один ящик, в котором везли рояль, был совершенно мокрым. Другие ящики - с бельём, нотами и прочим скарбом - сухие, а рояль был испорчен водой.
- Уверен, что они там специально поливали музыкальный инструмент из шланга, - говорил мне Борис. - То ли из зависти, то ли от злости, то ли по приказу. Рояль пришлось выбросить.
В дальнейшем Борис Казанский стал кантором, очень популярным в еврейской общине Филадельфии.
Хвостиком стал ходить за нами наш бывший сосед по коммуналке Роня Кроль. Он был женат на бывшей актрисе ГОСЕТа Саре Фабрикант и, видимо, от кого-то из артистов узнал, что Нина Сиротина собирает чемоданы. Ему было уже под 70, но он очень хотел уехать. Его сын Миша Кроль был категорически против, и Роня разузнавал у нас, что и как, по секрету от сына.
Готовясь к отъезду, я срочно стал брать уроки вождения автомобиля: в Америке пригодится. Чтобы сэкономить деньги, расходы на частные уроки я делил с моим соавтором Михаилом Раскатовым. Но я ему не сказал, что уезжаю. Машин с автоматической коробкой передач в Союзе тогда не было, так что я учился водить с ручным управлением. Верил, что в Америке, наконец, куплю машину. В Союзе так и не сумел скопить денег даже на старый "Запорожец". Водительские права получил, но в Нью-Йорке, естественно, пришлось всё сдавать заново.
...Разрешение на выезд из СССР мы получили через шесть месяцев. У нас в запасе оставалось несколько недель. Прежде всего надо было прийти за израильской визой в посольство Нидерландов, которое представляло интересы Израиля (у СССР с Израилем не было тогда дипломатических отношений), и затем завершить все земные, то есть на советской земле, дела.
Мы раньше не рассказывали родственникам о наших планах, не желая осложнять их жизнь. Но теперь время пришло. Мамины сёстры - старшая, рано овдовевшая Бася, которая жила в Раменском, под Москвой, и младшая, Мая, жившая в Минске, отнеслись к нашему решению с пониманием. Бася вечерами вообще не отходила от радиоприёмника, слушая то "Голос Америки", то БиБиСи. Она хотела бы уехать с нами, но не могла, поскольку её единственная дочь Фаина с мужем и тремя сыновьями ехать тогда не собиралась. У Басиного покойного мужа Исаака Капеляна в Нью-Йорке жила двоюродная сестра Лиетта Дворк. Бася дала мне её телефон. Старший мамин брат Борис одобрил наше решение, другой брат Лев, то ли потому, что был правоверным коммунистом, то ли из страха, считал, что мы совершаем ужасную ошибку и ставим под удар всю семью Сиротиных.
Он писем нам больше не писал, но через Маю и через Бориса передавал привет. Мамин брат в Киеве Пётр не только был на нашей стороне, но просил организовать ему вызов. Очень переживал наш отъезд младший мамин брат Модест, живший в Бобруйске. Он был почётным гражданином города, очень уважаемым ветераном войны, о нём позднее был даже снят в Белоруссии документальный фильм. Так вот, Модест, сам не планируя покидать страну, тайно помогал отъезжающим бобруйчанам, чем мог. Были среди них родственники жены Модеста Ани, друзья и друзья друзей, соседи, сослуживцы, ученики (он был шеф-поваром лучшего в городе ресторана "Бобруйск"), и он безотказно помогал всем: кому давал денег, кому покупал одежду и еду. Мне он вдруг прислал меховую кроличью шапку, чтобы в Америке суровой нью-йоркской зимой уши не мёрзли.
В Москве возле меня были либо мои давние друзья, не побоявшиеся связей с "предателем родины", как нас тогда называли, либо те, кто планировали последовать моему примеру и набирались опыта. Это артист эстрады, конферансье Александр Латыпов, старый друг и мой ученик по Народному Театру Чтеца Слава Львович, артист эстрады и эстрадный автор Гарри Беленький, режиссёр и поэт Григорий Кантор, литератор Наум Лев... Наум впервые пришёл ко мне как к режиссёру Творческой мастерской сатиры и юмора, принеся эстрадный фельетон. Потом он написал литературную пародию в стиле Ильфа и Петрова.
Однажды он зашёл, когда я репетировал с молодой эстрадной исполнительницей русских сказок для взрослых Леной Ткачевой. Она была настоящей русской красавицей, чуть ли не с картин Кустодиева. И одевалась для сцены в том же стиле. Она была отличной сказительницей. А Наум был черноволосым, чернобородым евреем, плотным, невысокого роста, и у него был автомобиль "Запоржец". Потом я узнал, что они стали мужем и женой, и у них появился ребёнок. Впоследствии и Слава Львович, и Наум Лев уехали в Израиль, а Гарри Беленький - в Америку, в Сан-Франциско.
Следуя советам "Памятки для уезжающих из СССР", я помчался в магазин "Военторг", где приобрёл коричневые картонные чемоданы, плотные матерчатые тёмно-зелёные ремни для перевязки чемоданов, а для продажи - широкие военные кожаные пояса с тяжёлой металлической пряжкой в виде пятиконечной звезды, стеклорезы, теннисные мячики, фотоаппарат с набором каких-то линз, хохломские ложки, матрёшки, подносы, сувенирные самовары, льняные скатерти, салфетки, простыни - словом, всё то, что рекомендовалось в "Памятке". Баночки с чёрной икрой помог мне достать мой давний приятель Львович Слава, который когда-то играл в моём дипломном спектакле, обожал поэзию и работал юристом в сети рыбных магазинов "Океан".
Надо было срочно продать или раздать мебель, продать кооперативную квартиру, получить разрешение на вывоз книг, изданных до Второй мировой войны, на вывоз ценной посуды, предметов старины и прочее, и прочее... В то же время я чуть не до последнего дня, до самого отъезда продолжал работать с артистами во Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства (ВТМЭИ). Но предупредил своих артистов, а также директора мастерской Леонида Семёновича Маслюкова, руководителя факультета разговорного жанра Александру Алексеевну Харламову и композитора Валерия Зубкова, работавшего там аккомпаниатором, что уезжаю... на постановку в Иркутск. Я не хотел вопросов и косых взглядов от моих студентов и артистов, а также от преподавателей, которых глубоко уважал.
Старые книги, детскую серебряную ложечку и серебряную солонку, цветочную вазочку из Индии я повёз на Новодевечье кладбище, где почему-то работала комиссия экспертов, дававшая разрешение на вывоз ценностей. Ложечку, солонку, вазочку вывозить не разрешили. Пришлось похоронить их там же, на Новодевечьем. Книги тоже не разрешили. Я понял, что ходить туда бесполезно и решил: "Будь что будет". У Александры Вениаминовны Азарх купил четыре эскиза театральных костюмов работы Фалька.
Договорившись о продаже квартиры, я стал искать, во что вложить полученные деньги, ибо тогда все рассчёты велись наличными, а вывезти разрешалось не более 90 долларов на человека. Мой добрый приятель по Москонцерту, пианист Борис Исаакович Энтин посоветовал купить первую израильскую марку, выпущенную государством в год его основания, в 1948 году. Он показал мне её в голландском каталоге почтовых марок. Там была указана цена. В пересчёте на рубли сумма почти равнялась тогдашней стоимости двухкомнатной квартиры. Делать нечего: поверил и купил. У меня осталось двести рублей: две сотенных купюры. Квартира продана, мебели нет. Забегая вперёд скажу, что марка где-то по дороге пропала. Но я не горевал. Деньги дело наживное. Важнее было благополучно уехать.
За два дня до выезда я устроил прощальный вечер. Кого-то пригласил, кто-то пришёл сам, без приглашения. Мы были рады всем. Квартира еле вместила народ. Но шума не было. Все говорили вполголоса, не особо привлекая внимание соседей. Актриса драматическго театра имени Станиславского Елизавета Никищихина, талантом которой я восхищался, ещё участь в студии при театре, дала мне записку с адресом мужа - врача-психиатра Эрнеста Лейбова, обосновавшегося в Нью-Йорке.
Зашла ненадолго Елена Камбурова, угловатая, скромная, вся в себе. Её тогдашняя подруга, партнёрша, пианистка и композитор Лариса Крицкая всерьёз думала об эмиграции. Пришла актриса театра Сатиры Наташа Энке, с которой мы были знакомы по Щукинскому театральному. Она была женой актёра Льва Круглова. Наташа сказала мне по секрету, что они тоже готовятся к отъезду. Оглядываясь, преодолевая страх, пришёл Гриша Кантор. Через два дня он был среди провожавших нас в аэропорту Шереметьево. Спустя много лет, когда мы вновь встретились, он рассказал, что после тех проводов заметил за собой слежку.
...В аэропорт приехали попрощаться с нами всё те же Саша Латыпов, Наум Лев, Слава Львович, Гриша Кантор. Основной багаж - два огромных сбитых досками ящика со всем домашним скарбом, с коллекцией пластинок мы отправили за несколько дней до вылета, а с собой взяли самое необходимое: по одному чемодану со сменой одежды и с лекарствами для мамы, чемодан с сувенирами и прочим товаром для продажи в Вене и в Риме, тяжелейший чемодан с книгами и четырьмя эскизами Фалька, на вывоз которых я разрешения не получил, но надеялся на русский авось. Этот "авось" сработал очень странным образом.
При прохождении таможни или пограничного контроля человек в форме стал проверять наш багаж, увидел книги и велел отставить этот чемодан в сторону, чтобы провожающие могли его забрать. Я выполнил распоряжение. Но поскольку все чемоданы из магазина "Военторг" были одинаковы, в суете и спешке они оказались рядом. Кто-то, кажется Наум Лев, случайно забрал чемодан с лекарствами, запасной обувью и одеждой, а чемодан с книгами остался при мне, и грузчики отправили его и другие проверенные чемоданы в багажный отсек самолёта. Сумел я провезти и две сотенные советские купюры, которые, как ни странно, в Австрии принимали к обмену на шиллинги, что нам было очень кстати.
Вылетающих провели на второй этаж, за стекло. Мы в последний раз взглянули на друзей через стекло, помахали рукой и ушли.
...В самолёте мы сидели рядом: я с мамой и Марина Гордон с Людмилой Воль. Когда капитан сообщил, что самолёт перелетел через границу Советского Союза, кто-то захлопал в ладоши, кто-то громко вздохнул, сказав "Ой!", а кто-то заплакал. Не думаю, что это были только слёзы радости. Мы уезжали навсегда. Знали, что обратного пути нет и не будет, что вряд ли когда-нибудь увидим оставшихся в той стране детей или родителей, братьев или сестёр, дедушек-бабушек или внуков, друзей и подруг, вряд ли сумеем навестить могилы близких. Плакали. Оплакивали своё прошлое и то, что вынуждены были бежать.
От хорошей жизни не бегут. Уезжали в никуда, в неизвестность, но лишь бы оттуда, лишь бы подальше от серой советской, коммунистической системы с её ложью, фальшью, страхом, сменой еврейских фамилий, сменой национальности в паспорте, попыткой прикрыть своё еврейство членством в Коммунистической партии, активностью в Комсомоле, в профсоюзе, в профессии, где мы старались быть ударниками, застрельщиками, передовиками, бригадирами, заместителями директора, парторгами... Теперь можно было расправить плечи и начать новую жизнь. Я начал новую жизнь, покинув Москву 27 октября 1978 года, когда страна готовилась праздновать 61-ю годовщину "Великой Октябрьской Социалистической революции". Мне было 33 года. Маме - 59. Она ещё мечтала сыграть на сцене еврейского театра в Америке. Мы вместе радовались тому, что, благодаря открывшейся возможности уехать, мы проживём не одну, а две жизни...
Добавить комментарий