Многообещающее начало
В Москве, в школе, я подружился с одноклассником Мишкой Ароновым. А он познакомил меня со своими приятелями Аликом Карписом и Юрой Радзиевским. Потом наши пути разошлись.
След Мишки Аронова я потерял. Юра, окончив школу, уехал в Ригу поступать в Институт инженеров гражданского воздушного флота - ГВФ. Там он увлёкся игрой Клуба весёлых и находчивых, стал капитаном команды ГВФ, вывел её в чемпионы и, будучи очень симпатичным, остроумным парнем, обрёл всесоюзную известность. Казалось, карьера ему в СССР обеспечена.
Но на пике славы он, как только появилась щель в железном занавесе, эмигрировал в США. Это было в 1973 году, когда до массовой эмиграции евреев было ещё далеко. Когда я в 1979 году приехал в Нью-Йорк, то там уже жил Алик Карпис, а Юра владел переводческой компанией Euramerica.
В названии читалось "Европа - Америка", а слышалось "Юрина Америка". Компания занималась переводами, связанными с рекламой и популяризацией различных американских торговых фирм, продвигающих свою продукцию на рынки Европы и Советского Союза. Рекламные фильмы надо было озвучивать на разных языках.
Делать это на русском пригласила меня сотрудница фирмы Елена Шаламова, жена известного и в России, и в Америке фотожурналиста Юрия Шаламова.
Не помню, каким образом, благодаря то ли Шаламовой, то ли Алику Карпису, я оказался на домашнем концерте Михаила Жванецкого, которого пригласил к себе Юрий Радзиевский. Квартира в дорогом доме престижного района Манхеттена была достаточно просторной, чтобы вместить в гостиной пару десятков человек.
Возможно, это был первый приезд Жванецкого в Нью-Йорк, потому что мне запомнились не его монологи, а его вопросы. Например, он увидел на стене гостиной огромную картину Пикассо. Не репродукцию, не копию, а подлинник.
А место для выступления было как раз напротив картины. Она мешала Жванецкому начать. Он уже держал в руках листы с текстом, но сбивался на вопрос:
- Юра, нет, ты скажи, Юра, на чём ты сделал такие бабки, что смог купить настоящего Пикассо?
Радзиевский снисходительно улыбался и уходил от ответа. Об источнике его богатств ходили разные слухи. Но все сходились на том, что Юрий просто умный, талантливый предприниматель.
Вот одна из легенд. Радзиевский, приехав в 1973 году, устроился в какую-то рекламную компанию вроде бы стажёром с испытательным сроком. Однажды стал свидетелем разговора босса с заказчиком, который просил срочно перевести рекламный текст на японский язык.
Босс сказал, что сейчас у него нет переводчика на японский. Расстроенный заказчик ушёл. И тут его догнал Радзиевский: мол, готов помочь, мол, у него есть переводчик. Договорились о гонораре. Юра взял текст и обещал принести перевод через два дня. А сам ещё понятия не имел, где взять переводчика. Но если надо, то хоть из-под земли!..
Обегал всех, обзвонил, кого мог, и нашёл-таки. Это был его первый заказ. Такова легенда. В любом случае, судьба Юрия Радзиевского, первого из эмигрантов Третьей волны, ставшего миллионером, притом вполне легальным, честным путём, достойна подражания и показывает, что весёлым и находчивым можно пробиться и в Америке.
Пётр Вайль и Александр Генис недолго работали в газете "Новое Русское Слово". Как только они ушли, место Вайля тут же заняла журналист-театровед Людмила Кафанова, а место Гениса - фотожурналист Альфред Тульчинский.
С Кафановой мы потом сотрудничали и на радио "Свобода", и на эмигрантских радиостанциях, и в журнале "Чайка". Я бывал на концертах её мужа, Рэма Романова, бывшего актёра театра "Ромэн", исполнявшего под гитару цыганские романсы.
А Тульчинского, который стал дизайнером и метранпажем газеты, да ещё делал для неё свои фотографии, Андрей Седых считал очень ценным сотрудником. Когда в "Новом Русском Слове" появилась рецензия на американский внебродвейский спектакль "Дознание", в котором я играл, то текст был украшен фотографиями, сделанными Тульчинским.
Он, видя, что я, хотя печатаюсь, играю в театре и иногда подрабатываю диктором на радио "Свобода", почти ничего не зарабатываю, посоветовал обратиться к его доброй знакомой Неле Козаковой, которая служила в какой-то благотворительной организации социальным работником.
Неля тут же дала мне старичка, за которым надо было ухаживать. Он жил с женой на 86 улице манхеттенского Истсайда. Ему было лет 90.
В мои обязанности входило прийти к 10 утра, вывезти его в инвалидной коляске на улицу, пройти несколько кварталов до Центрального парка, там найти скамейку в тени, помочь старичку встать и сделать лёгкую гимнастику, потом усадить, укрыть пледом и дать подремать. К половине второго доставить его обратно домой, наполнить тёплой водой ванну, помочь ему раздеться и залезть в воду, затем помочь выйти.
В это время возвращалась домой его жена и они садились за стол. За 4 часа работы я получал 16 долларов, то есть по 4 доллара в час. Это было не так уж мало, пластиковая миска куриного бульона с рисом или с лапшой в китайской забегаловке стоила тогда 50 центов.
Судя по фотографиям на стенах квартиры и по рассказам жены, старичок был во время Первой мировой войны бравым офицером американской армии. Первые недели нашего знакомства он был ещё молодцом, но состояние его с каждым днём ухудшалось.
Через месяц он уже перестал делать зарядку и в основном дремал. Из дому он брал с собой газету "Нью-Йорк Таймс", но читал только секцию бизнеса и биржевых новостей. Остальное выбрасывал.
Я не мог этого понять. На мой взгляд, самыми интересными были первая секция - это международные, внутрамериканские и внутригородские новости - и секция культурной жизни: театры, кино, выставки...
Через много лет я поймал себя на том, что тоже, в первую очередь, читаю новости финансовые, потом - редакционные статьи, мнения колумнистов, просматриваю политические новости и заканчиваю новостями культурной жизни.
За чтением газеты проходило время в парке, пока дедушка спал. Так мне удалось немного подтянуть английский. Я поработал месяца три, и тут жена старичка (она была моложе его лет на 15) поняла, что больше не в силах за ним ухаживать. Она сдала его в дом для престарелых, нуждающихся в постоянном присмотре. Я лишился хорошей подработки.
Кстати о Неле Козаковой. Иногда для русскоязычных эмигрантов устраивались концерты, в которых участвовал и я с чтением своих юмористических рассказов. На одном из таких концертов, когда я ушёл со сцены и собрался идти домой, Неля остановила меня за кулисами и сказала:
- Я хочу, чтобы ты послушал певца, который только-только приехал. По-моему, это очень интересный артист.
Я остался и впервые услышал Мишу Гулько. Он аккомпанировал себе на аккордеоне, который называл "гармошкой". Общение с Мишей - либо на концертной эстраде, либо во время его ресторанных выступлений, либо просто в застолье - приносило мне большую радость, особенно, когда он, дурачась, начинал "ботать по фене", то есть переходил на уголовный жаргон.
В этом он был настоящим виртуозом, и я не мог остановиться от смеха. Но мало кто знает, каким преданным сыном был Миша Гулько. Когда я вёл передачи на русском радио, он обязательно просил меня поздравить его маму - то с днём рождения, то с каким-нибудь праздником. И я всегда выполнял его просьбу. Миша Гулько был удивительно лёгким человеком, но, если его обижали, он этого не забывал.
Например, он обвинял своего коллегу Михаила Шуфутинского в том, что Шуфутинский украл у него голос. А дело в том, что Шуфутинский, приехав в Америку, в Нью-Йорк, занялся продюсированием. Он выпускал пластинки эмигрантских певцов, для которых делал хорошие, профессиональные аранжировки.
Шуфутинский заказывал мне как радиоведущему рекламу этих пластинок, приводил на интервью и Анатолия Могилевского, и Марину Львовскую, и Любу Успенскую. Помогал он и Мише Гулько. Но потом сам стал петь, причём, похожим хриплым баритоном похожий полублатной репертуар. Им обоим стало тесно на одной сцене, работая для одной публики.
Шуфутинский, будучи на 17 лет моложе Гулько, был хорошим стратегом своего бизнеса, ставил перед собой далеко идущие задачи, постоянно расширял репертуар и, вернувшись в Москву, сумел стать своим на российской эстраде, тогда как Миша Гулько, хотя одно время и не уступал, а возможно и опережал по популярности Шуфутинского, стал уставать от гастролей, пользовался старым, наработанным репертуаром.
И всё же голос Миши Гулько по-своему уникален. Были в нём русская удаль и еврейская тоска. Удивительное сочетание: "Поручик Голицын" и "А идише мамэ". И каждый раз искренне, тепло, с надрывом. А другие песни - с юмором, подтанцовкой, кабацкой лихостью. И всё же я не думаю, что Шуфутинский «украл» голос у Гулько. Они разные. Оба талантливы, и у обоих есть свои почитатели.
Третья волна эмиграции из СССР вынесла на американский континент много талантливых артистов: музыкантов, певцов, художников, писателей. В концертах Эмиля Горовца участвовали пианист Владимир Ратнер и бас-гитарист Лев Забежинский.
Продолжала танцевать изящная Кира Гузикова. Высмеивал всё и вся Вагрич Бахчанян. Эпатировал публику Константин Кузьминский. Аккордеониста Бориса Векслера я знал ещё в Москве. Это был уникальный музыкант и, думаю, лучший исполнитель произведений Баха на аккордеоне. Его инструмент звучал как многотрубный орган в каком-нибудь кафедральном соборе.
В 60-х годах довольно популярным было трио "Векслер", в котором Борис играл в сопровождении электрогитары (Алексей Лобиков) и контрабаса (Лев Векслер). От труднейшей классики до еврейских клезмерских мелодий, от джазовой обработки до собственных сочинений - он мог всё. Ему было тесно на советской эстраде.
Бывало, включали выступление Бориса Векслера в сборный эстрадный концерт. Борис был из тех артистов, которым было, что сказать. Он хотел высказаться своим, музыкальным языком и играл свою пьесу, или попурри, или классику минут двадцать, а то и полчаса.
Другие артисты за кулисами нервничали: у них по плану ещё одно выступление в другом конце города, а Бориса невозможно убрать со сцены. У Векслера выходили пластинки, его пьесы звучали по радио, но той творческой свободы, которой заслуживал этот музыкант, у него не было. За рубеж его не пускали. И Борис Векслер эмигрировал из СССР одним из первых - в 1971 году. Сначала в Израиль, оттуда в Канаду, и, наконец, в США, в Нью-Йорк, где мы вновь встретились. И всё же, по-моему, того высокого признания, которого он заслуживал, Борис Векслер не получил и в Америке.
О тех эмигрантах, кому удалось пробиться и кто вошёл в пантеон славы американской культуры, речь не идёт, ибо их не так много и они хорошо известны. Речь в основном о тех талантливых эмигрантах - эстрадных певцах, композиторах и музыкантах, о драматических артистах, о пишущих по-русски поэтах и писателях, искусство которых не вышло за пределы русскоязычной общины Америки, и, более того, осталось в памяти именно благодаря достигнутому ими там, в Советском Союзе, откуда власти вынудили их уехать.
Это Михаил Александрович, Эмиль Горовец, Нина Бродская, Борис Сичкин, Савелий Крамаров. Да и талантливых русско-американских литераторов, книги которых выходили и продолжают выходить в переводах на английский язык, таких как Сергей Довлатов, Пётр Вайль, Александр Генис, Борис Парамонов, Аркадий Львов, с которыми я работал на Радио "Свобода", знают гораздо больше в России, чем в Америке, потому что они внесли свой вклад именно в русскую культуру.
Добавить комментарий