Продолжение. Предыдущая часть 6
Публикация и комментарии Ирины Роскиной
Когда пришло время уезжать, Наташе, больше всех за отъезд ратовавшей, стало грустно:
Дорогая тетя Лидочка, дядя Мара и ребята!
Сейчас мы сидим у бабушки в ожидании лошади, которая повезет нас в Шабуничи. Бабушка здорова, она написала Гоге о болезни, чтоб он мог получить разрешение на выезд. Знаете, когда решилось, что мы едем, когда я начала прощаться с лагерем – стало очень грустно уезжать. Самое теплое прощание у меня было с Евгенией Юрьевной[1], неожиданно для всех, в частности для нее и для меня. А грустнее всех расставаться было, конечно, с Зоей Александровной[2] и Ириной Павловной[3], а из ребят – с Бэлой Дрейзин. Но в целом, как ни странно, жаль было оставлять лагерь. А вообще все впереди кажется таким сложным и страшным! А раньше казалось только заманчивым. Лека стал очень практичен, так что бабушка даже сердится: например, вдруг высчитывает на сколько дней на сколько человек хватит четыре буханки хлеба! И хлопает при этом ресницами.
Пишите нам, без писем очень плохо, вы наверное знаете по себе это. А у меня после отъезда еще более увеличится корреспонденция – я очень многим здесь обещала писать.
Крепко-крепко целую вас всех, родные мои. (14 сентября 1942).
Роза Наумовна пишет Лиде с дороги и по приезде в Йошкар-Олу:
Мы выехали из Черной 14.IX вечером в Шабуничи. Там нас встретил С<ергей> Дм<итриевич>. Мы просидели ночь и на рассвете поехали в Молотов. Случайно Беллочке удалось получить для нас пароходные билеты в тот же день, то есть мы тронулись 15.IX в 3 часа дня. Шли очень медленно и сели на мель, на которой просидели двое суток. Теперь едем дальше, рассчитываем быть в Казани 22. IX. Вместо трех суток – семь. Продуктов было масса, но все же с хлебом прогорели и придется купить за 100 р. буханку. (19 сентября 1942).
[...] воду не в чем принести, а тем временем замерз наш водопровод (солидно, на всю зиму) и за водой идти далеко. Это актуальная острая забота, а вторая – копоть, которая нас донимает: плитку надо чинить за свой счет, а она окончательно испортилась (новый дом) и коптилки дают свою копоть, так что и в кухне, и в комнате не только все предметы черны, но мы сами грязны до невозможности. Убийственная обстановка. К коптилкам Гога относится принципиально: «пусть лучше копоть, зато больше света». Гога не изменился и такой же, каким был и в 15 лет. Наташа его все-таки очень любит и дружит с ним, что меня крайне радует: у него совершенно золотое сердце. Надо сказать, что и Фрида поражает меня теплотой и отзывчивостью. Мечты у меня маленькие и прозаические: кастрюля для супа, корыто, утюг, ведро, топор и т.п. Не знаю, удастся ли приобрести их. Хотим плитку-печурку вделать в своей комнате в печь для экономии дров. Надо же такое издевательство судьбы, что если удалось получить кое-какие вещи от Нюши, то они у Беллы. Как их переправить? Я просила ее продать Надюшину шубу и прислать деньги, но почта так работает, что я от Беллочки по сегодняшний день не получила ни одного письма. Удобно так переписываться.
Не знаю, что будет с картофелем, потому что уже ударили солидные морозы; говорят в прошлом году они начались в это время и стояли до мая месяца без передышки.
Алешина шуба не готова: я надеялась на одну даму, которая меня подвела, а теперь из-за моей болезни задержка в неделю. Портниху нашла эвакуированную еврейку без машины, еще не знаю, как это выйдет, главное, из чего шить. Он, бедняга, мерзнет. Школа у него поганая, и он ее не любит. Хорошо, что у Наташи удачный класс и удачный подбор педагогов, это, конечно, важнее.
Как у наших салданских ребят? Довольны ли учителями и товарищами? Как четверть? Мои еще не принесли.
Климат у нас однородный, хотя и находимся так далеко друг от друга.
Как вышла капуста? Вы просто миллионеры, какие у вас запасы. Конечно, о капусте я и не мечтаю, но пока она была у нас свежая колхозная, 8-9 руб. кг, а в Орсе давали по 2.10 кг, но солить не во что. Мы ее пожираем сырую.
Лидуся, успеваешь ли ты стряпать? Как вы питаетесь? Мы получили 1 пропуск временно в столовую Военторга и туда ходит Алеша один – все-таки два блюда. Он выглядит плохо, похудел и как-то жизненный тонус понизился. Может быть, ему было бы лучше с отцом? С<ергей> Дм<итриевич> получил броню до 1/I, тоже еще неизвестно, что будет потом.
Как учится Катюша? Какое у нее настроение? Какие подруги?
Лидочек, как твоя работа? Интересна ли она тебе? Как силы, хватает ли их? Получаете ли вы жиры или масло, кроме нормированных, как весной? Тебе-то очень нужно побольше, воображаю, как ты исхудала. (10 ноября 1942)
Очень меня обрадовало известие, что Женичка[4] тебе прислала масла. Это очень важный продукт и иметь его хоть маленький запас просто счастье. У нас дело ни до каких запасов не доходит, а наоборот недавно со мной случился скандал (моя рассеянность тебе известна): я обронила хлебные карточки на 6-7 дней, в общей сложности 13 кг хлеба. Ты воображаешь мое отчаянье? Осталось у нас 800 гр в день, которыми мы перебивались, но спасла твоя мука: мы ее хранили «про черный день», а тут пришел черный день, и мы ее здорово подъели. Я пекла лепешки с примесью мороженой картошки и, представь себе, это вкусно. Имей в виду на случай надобности. Картофель, конечно, дорожает и уже обходится 13 руб. за кг. Но все это пустяки по сравнению с крупным событием, которое произошло у нас. Дело в том, что недавно проводилась мобилизация в ФЗО и брали поголовно всех ребят кроме слабых по зрению[5]. Это год, после которого следует Наташин год и мобилизация наступить может внезапно. Самое ужасное, что ребят отсюда отсылают в другие города, и такая перспектива нас всех очень встревожила. Целый ряд молодежи поступил на работу в Гошину организацию, чтобы не расставаться со своей семьей, и мы поступили так же. Наташа поступила ученицей в О.Т.К.[6], но ей там не понравилось, надо надеяться, что её удастся устроить на более интересную работу. День в ближайший год шестичасовой, и план таков, что учиться Наташа будет экстерном. Удастся ли ей? Покажет будущее. Опыт с Надюшей[7] я не забыла, но здесь положение было очень угрожающим. Решать надо было самим, а ответственность все-таки не шуточная. Как бы вы поступили на нашем месте? Сама Наташа и боялась, и колебалась, и, конечно, послушалась бы любого совета. Есть ли у вас известия от Белки? Можете себе представить, я от нее не получила ни единой строчки с момента отъезда из Перми, а я ей писала многократно и даже телеграфировала. Просто не знаю, как себе объяснить такое непонятное явление, а теперь еще вопрос с продажей Надюшиной шубы, о чем я ее просила. За вещами для лагеря в Ленинград ездила Софья Сам. Острова[8], и я ее просила от Нюши вещи (по списку) передать Беллочке в расчете на то, что я их скорее получу, чем от Нюши. Против ожидания опыт удался и теперь я жду денег за продажу шубы.
Лидочка, довольна ли ты своей службой?
На всякий случай прошу тебя писать «до востребования». Может быть, письма пропадают у здешнего почтальона. Попроси детей написать, как они живут и учатся? Гога и Фрида по-прежнему проявляют такую заботу обо мне, что я даже имею огорчение: они требуют, чтобы я ела лучше всех, больше всех, в ущерб детям. При этом Гога проявляет такой деспотизм, что с ним нельзя бороться, и я проглатываю все с угрызениями совести. Свой обед ИТР Гога отдает мне, сам питается кое-как, а спорить нельзя – приходит в бешенство.
Семейная жизнь у них далеко неважная и радости мне не доставляет.
Сейчас у нас есть уже радио, топор, колун[9], и исправлена плита. Сервировка оставляет желать многого, а на кухне просто бедствие от недостатка посуды. Вода теперь далеко, стирать не в чем, мыла нет, чтобы все прачке отдавать, не говоря уж о деньгах. Все это тебе хорошо известно. Лидуся, напиши мне непременно, как ты питаешься, бываешь ли сыта? Я ведь помню, как это было в Черной. Крепко поцелуй за меня Мару и детей. Обнимаю тебя, моя доченька. Все наши передают теплый привет. Наташа писала.
С волнением жду твоего известия, как сошла операция Мары[10] и как здоровье Женички? Удалось ли тебе достать ему сахару? Здесь тоже трудно, 500 руб. за кг, мы, конечно, не покупаем, а соль приходится брать, последний раз я заплатила 90 руб. за кг.
С Наташей, кажется, наладится. Гога ее устроил в другой отдел, который даст ей специальность и будет по душе. Здесь многие так устроили своих детей до лучших времен. От Беллочки наконец-то получила письмо, она тоже болела и не имеет от вас известий. От Сергея Дмитриевича приходят письма, хотя и не часто. Деньги он высылает. Забыла передать тебе теплый привет от Нюши. Очень беспокоюсь за ее жизнь. (27 ноября 1942)
Вчера мы с Фридой кутили, были в концерте Буси Гольдштейна – великолепный скрипач. Тут еще бывает кино, мы тоже иногда бываем, но в общем живем очень уединенно и ложимся спать в 9 часов из-за освещения. С топливом тоже приходится очень экономить, т.ч. Алеша получает перед школой холодную пищу; надеемся в своей комнате устроить плитку в печи, тогда будет легче. Мы ходим в столовую обедать, чтобы не разогревать, и топлю я к 7, к ужину. Раньше варила два блюда, теперь стала готовить одно. Аппетит у нас у всех очень хороший, но есть и другие соображения. Жду от Беллы несколько тысяч за продажу Надюшиной шубы, тогда надеюсь купить картофель. Конечно, он теперь вдвое дороже, чем когда мы приехали, но потом будет еще хуже. Это, конечно, основа нашего питания. (7 декабря 1942)
Лида тоже описывала повседневную жизнь:
Дорогая моя мамуся, вот и Женино рожденье прошло, оно вышло веселее, чем в прошлом году, поскольку все были здоровы и я все-таки натянулась и сделала роскошное угощение. Один пирог был из ржаной муки с начинкой из риса с грибами, его мы ели утром. На обед был мясной. А к чаю-то был белый с кофейным кремом и коржики с брусничным вареньем – по штуке на рыло! Женя был поражен, так как не ожидал подобной роскоши. Катюша заявила, что это самое сладкое рождение, а Женя был расстроен, что праздновали 19-го, так как я была свободна в этот день, а 20-го я работала целый день, а потом только выиграл на этом, так как на нашей лестнице живет его товарищ Яня, которому 20-го января исполнилось 9 лет – такое совпадение. Так что на следующий день Женя угощался у Яни с полным удовольствием. Коньки пришлись ему впору, и в общем он был возбужден до крайности и даже вечером уложил котенка спать в ванночку.
Сергей и философ по натуре и крайне увлечен геометрией. Не помню, писала ли я вам недавно, как он сказал, что без теорем для него бы исчезла вся сладость жизни! Получила ли ты его письмо, которое он написал без всякого моего давления, под влиянием твоих ласковых упреков в одном из писем?
Послала я тебе на днях посылку с оказией, так что должна дойти. К сожалению, положить в нее мне было нечего, хотелось ребят побаловать, но ни одной конфеты давно уже в доме нет, а песок коричневый малосладкий, да не знаю, получим ли когда еще, за январь мы еще не получили. Мне очень жаль, что не удалось положить уксус, так как я никак не могла подобрать пробку, в которой была бы уверена. Что касается аммония, то не пользуйся им пока, я проверила этикетку на банке и оказалось, что это что-то другое.
Крепко тебя и ребят целую. Скажи Гоге, что если он не помнит свою сестру, то помнит ли он, что у него еще есть племянники? Привет всем. Твоя Лида.
Поздравление с Новым годом мы получили. Спасибо, товарищи марийцы! (22 января 1943)
Почта работала плохо, и Лида не получила известие об Алешиной смерти – он умер 31 января 1943. Лида еще продолжала писать матери обычные письма:
Дорогая моя мамуся,
На днях получили твое письмо от 12/I, письма идут более двух недель, это грустно. За последнее время я тебе несколько раз писала, но сейчас уже более 10 дней молчала. Это объясняется тем, что у Катюши и Жени был грипп, Катюша поправилась сразу, а у Жени после двух дней дикого лающего кашля, который бывал у него и дома, сделался глубокий бронхит, так что мне дали даже справку и я свои три длинных дня провела тоже дома, а дома дело до писем не доходит. Сейчас он уже здоров и завтра идет в школу. У него сейчас тоже утренняя смена, так что все будут уходить с утра. За время болезни Катюша честно штопала чулки, чинила белье, и в общем много успела. Женя тоже штопал, он неплохо это делает, но предупредил нас, что это только пока он лежит, а то ему с новыми коньками некогда. У него много товарищей в доме разного возраста, и он со всеми находится в деловых отношениях, всегда что-то обменивает и кругом заморочен. У Сережи нет никого и чтение его по-прежнему целиком поглощает. У Катюши есть подружки, но у нее нет времени с ними гулять, а когда у нее есть минутка, она тоже очень любит читать. Так как Мару тоже от печатного слова не оторвать – а я совершенно разучусь читать скоро, то в сердитые минуты я готова устроить всем книгам аутодафе. Возвращаясь домой в 9 часов вечера, я готовлю обед на завтра, а ужин в дни моего отсутствия они мастерят себе сами. Сейчас у нас прекратили выдачу обедов для членов семьи и мы имеем на всю семью только два обеда без вырезки талонов весьма среднего качества. Обычно первое со вторым соединяется и это наше первое на ужин, а на второе едим картошку иногда «per se»[11], что называется, иногда с редькой или грибами. Карточки нам отоварили и благодаря различным своевременным мероприятиям мы получили порядком продуктов, а главное имеем сливочное масло на утро. Хлеб мы получаем половину белым, я давно уже заручилась справками для себя и для Жени, и сейчас он есть бесперебойно. Но несмотря на все это дети большей частью голодны и способны съесть гораздо больше, чем им предлагается, уж очень мало питательная вся эта пища.
У Мары опять начались всякие перемены, ему предлагают ехать в Москву, но он отказался пока, это очень сложно сейчас. Как у Гоги с табаком? Мы в основном курим самосад.
Крепко вас целую, дорогие. К Наташе и Гоге предъявлю скоро формальный счет.
Мара шлет привет. Лида (3 февраля 1943)
А Спасскому телеграмма о смерти Алеши пришла раньше, чем посланные ему известия о болезни мальчика. Спасский сразу написал Наташе:
Дорогая Наташенька!
Сегодня я получил телеграмму, с которой никак не могу освоиться. Написал только что открытку бабушке и хочу написать тебе. Всё так неожиданно, из телеграммы нельзя понять, что произошло и прежде всего мне необходимо, чтобы кто-нибудь из вас написал бы мне обо всем. Если бабушке будет трудно, сделай это ты.
Мне очень жалко бабушку и очень жалко тебя. Бедная ты, дорогая девочка, сколько пришлось тебе уже перенести. Я ведь знаю, как ты была привязана к нашему мальчику, как была всегда добра к нему и сколько ты сделала для него. И понимаю, как тебе теперь тяжело. А я не могу быть с вами и вас сейчас поддержать.
Мне вспомнился сон Марфуши[12], который давно она видела, в Л-де. Она видела твою маму в каком-то здании вроде дома отдыха, расположенном в саду, где мама отдыхала. И там мама сказала ей: – Алешу и Нюшу я скоро заберу к себе. Нам трудно судить о всем глубоком и значительном, из чего образуется и складывается наша судьба и жизнь. Но где-то в самой глубине души я вижу, как они встретились. Ведь мама так любила его, так была крепко связана с ним. И в одном из давних моих снов она мне сказала: А с Алешей я всегда вместе.
Может, тебе покажется странным все, что я пишу. Тогда не задумывайся над этим. Помни только, что несмотря на то, что в последнее время мы отошли друг от друга, ты никогда не можешь быть для меня чужой и далекой. Ведь с тобой связана значительная полоса моей жизни. Такое счастливое время – мама, Алеша и ты. И вот уже и Алешенька мой в прошлом. И надо, чтобы сердце всё вынесло. Особенно у тебя, ведь у тебя вся жизнь впереди. Целую тебя, дорогая моя девочка. Сережа. (1 февраля 1943)
Ответное письмо Наташи не сохранилось. Возможно, оно пропало при обыске, когда Спасского арестовали в 1951 г. Содержание этого письма можно представить себе по отрывку из повести Натальи Роскиной «Детство и любовь», опубликованной в журнале «Звезда» №6 2015:
«Зимой 1943 года Алеша заболел. Он лежал с отчаянной головной болью и высокой температурой. Я вдруг сказала, что у него менингит. Пришел врач и подтвердил это. Менингит оказался туберкулезным, то есть таким, от которого спасенья тогда не было. Алешу положили в больницу, и через неделю он умер. Без сознанья он был только последние часы, а до этого стонал и мучился. Я гладила его по лбу. Ему казалось, что боль от этого стихает. «Не уходи! Не уходи!» — молил он, и я все гладила, гладила часами его жаркий лоб. Наконец пальчики его последний раз пробежали по краю одеяла, как по клавиатуре, — и замерли. Он как-то всхлипнул и затих.»[13]
А письма Спасского сохранились:
Милая Натусенька! Только сейчас я получил наконец твое письмо и одновременно письмо Гоги, отправленное еще при жизни Алеши. Срочной его телеграммы я не получил совсем. Единственно, что дошло до меня – это телеграмма о смерти. Тогда я написал письма тебе и Розе Наумовне. Вероятно, они дошли до вас, я направил их не до востребования, а по домашнему адресу.
Огромное спасибо тебе, дорогая моя девочка, за то, что ты так подробно описала мне всё, что произошло. Ты представляешь, как все это важно было мне знать и как тяжела была полная неизвестность и отсюда непонятность события, к которому я совершенно не был подготовлен. Теперь я так ясно представляю себе обстановку последних дней Лешеньки. От этого, конечно, не становится легче, но все же, переживая эти дни мысленно, я как будто вместе с вами присутствую около него и прощаюсь с ним. Я писал в прошлый раз, что совершенно уверен, – и бабушка, и ты сделали все возможное, и сейчас, прочтя твое письмо, полон глубокой благодарности к вам обеим. Ты всегда была настоящей сестрой и помощницей Лешеньке, и такие вещи не пропадают на свете даром, – судьба вознаграждает нас за все доброе, что нам удается сделать другим.
Очень многое хотел бы я сказать тебе в связи с Лешиной смертью, очень многое всколыхнула она во мне. Поговорить и о нем, и о тебе, но в письме этого сделать, к сожалению, невозможно. Со смертью связано ощущение такой непоправимости, что оно как бы парализует и обезволивает все в человеке. И тогда рождается то настроение, которое сквозит у тебя – и самому не хочется жить. И нужно особое усилие, сильное внутреннее напряжение, заставляющее нас по иному, не по обычному, взглянуть и на смерть и на жизнь, чтобы возможно было преодолеть личное горе и хоть в некоторой степени посмотреть на все совершающееся объективно. И я все-таки скажу тебе одну вещь, которую ты допусти, хотя бы как гипотезу, но в которой сам-то я уверен: наше отчаянье не нужно им, им легче, когда мы представляем их живыми, здоровыми, веселыми. Представляем очень конкретно и просто, в житейской обычной обстановке. Отчаянье ставит преграды, живая память – соединяет.
Дорогая моя Тусенька, как ни горько было читать твое письмо, я был рад увидеть твой почерк. Я думал, читая его, не только о нашем бедном мальчике, но и о тебе. Мне глубоко было жаль тебя, об этом я писал уже в прошлый раз. И теперь особенно ясно встала передо мною и ты и в больнице, и на кладбище. И страшно грустно, что я не мог быть с тобой, помочь не только Лешеньке, но и тебе в трудных твоих заботах. Пусть молотовский период нашей жизни был довольно сложным, и я во многом виноват перед тобой, все же не было дня, чтобы я о тебе не вспоминал. Я напишу тебе отдельно о себе и о нашей жизни. Конечно же, я тебя очень люблю. Но так сказать – еще не значит сказать всё. И я напишу тебе подробно, как я тебя люблю и как представляю наши отношения с тобой. Пиши мне тоже, родная. Поцелуй бабушку. Большое спасибо за всё Гоге и Фриде. Твой С. (17 февраля 1943)
Дорогая моя Наташенька! Сегодня получил твое второе письмо и письмо и открытку от бабушки. Бабушке шлю ответ одновременно. Теперь хочу поговорить с тобой.
Ты совершенно правильно пишешь, что философия не всегда помогает, помимо утешения, которое она нам приносит, естественно и неминуемо личное, простое, человеческое горе. И оно связано с невозможностью повседневно видеть, слышать дорогого нам человека. С тем, что хотя его внутренние черты нам помнятся, все-таки никогда мы не увидим его в привычном нам и для нас облике. Это лишение ощущается постоянно, ведь, мы так дорожили всеми мелочами, которые мы делили и совместно переживали. Поэтому, смерть не может не быть тяжела, не может не ощущаться как самая трудная разлука. Сердце болит, просто физически это чувствуешь. Эта боль сглаживается очень постепенно. После смерти мамы[14] я чувствовал, что только на второй год у меня постепенно слабеет эта именно физически ощутимая боль. Я тогда, помню, часто напевал один романс, «Мне снилось сегодня, что сердце мое не болит»[15], и думал при этом, что какое это счастье, когда сердце не болит, и как мало люди ценят такое обычное для большинства состояние. «Все умрут» – об этом действительно надо помнить. И помнить о своей смерти, и не отстранять и не заглушать такую мысль, не прятаться от нее. Но, дорогая моя девочка, мне не хочется, чтобы такая мысль отстраняла тебя от действительности, от жизни. Именно потому, что и смерть, и жизнь – разные проявления одного и того же процесса, стоит почувствовать, что и жизнь, столь же величественная, достойная, важная вещь, как и то, что мы называем смертью, что наши творческие задачи одинаково важны в обоих планах, что от повседневных задач мы не имеем права отказываться, и больше того, мы должны их выполнять не с отвращением и через силу, а с радостью и благодарностью. Я понимаю, как теперь тебе трудно без Лешеньки и сколько непосильных тяжестей свалилось на твои плечи. Я понимаю, что сейчас будущее заслонено для тебя мутной мглой и понимаю, что тебе одиноко и страшно. Но родная моя, маленькая моя, бедная девочка, поверь мне, что жизнь не безвыходна и полна неожиданностей. Когда кажется, что мы стоим перед глухой стеной, вдруг обнаруживается, что стена эта проницаема, и что сквозь нее мы проходим, как сквозь воздух. И близкие, те, кого мы любили, нас берегут, протягивают нам руки, если мы не отталкиваем их нашим забвением, или тем, что не признаем их живыми. Я очень верю, именно в твою жизнь, моя милая, как почему-то всегда верил в тебя. Верил потому, что знал тебя и ценил твое существо. И у тебя есть твое будущее. Когда бывает очень трудно, надо помнить, что именно теперь в эти минуты наше будущее созревает, оформляется, чтобы обнаружиться, выступить перед нами. Потому-то нельзя пресекать жизнь, ведь мы не знаем, на что мы должны пригодиться. И нам будет горько и страшно, что мы упустили, или вернее не дождались предоставленных нам возможностей.
Я писал тебе в прошлом письме, что я очень тебя люблю и очень тобой дорожу. Вероятно, нужно было, чтобы мы на некоторое время отступили друг от друга. Я даже говорил тебе об этом, но возможно тогда мои слова не дошли. Я во многом был виноват перед тобой, и необходимо было, чтобы мое отношение к тебе прояснилось, стало более естественным, не делаясь менее живым и горячим. Мне кажется, что теперь оно становится таким. Я знаю, что ты большой, хороший, умный человек. Но я очень понимаю теперь, когда ты пишешь о себе, как о маленькой девочке. В равной степени я чувствую теперь свои годы. И если раньше мое отношение к тебе не было бескорыстным, т. е. я хотел бы, чтоб ты была хорошей именно для меня, чтобы именно я мог радоваться тебе, чтобы именно меня ты любила, сейчас мне хочется помочь тебе, независимо от себя, от своих желаний и надежд. Я понимаю, как велика разница между нами в годах, и воспринимаю это не как нечто отдаляющее нас друг от друга, но как нечто выравнивающее и исправляющее наши отношения, придающее им правильный оттенок. Я должен помочь тебе найти твой собственный, независимый от меня путь, и в этом должна проявиться моя забота, моя нежность к тебе, моя настоящая радость. И в таком плане я никогда не отойду от тебя, и меня не огорчит то, что прежде могло бы принести мне боль, – твое личное независимое от меня счастье. Наоборот, я хочу, чтобы ты была счастлива и всегда буду готов помочь тебе в этом, и я верю, что твои дорогие глаза еще будут улыбаться, и ты будешь веселой и жизнерадостной, так как ты ведь по существу здоровый внутренне, полноценный и очень живой человек.
И еще – все, что ты пишешь о Фриде и Гоге тоже мне очень понятно. Я думаю, что с ними трудно жить. Вынужденность жить с людьми, с которыми при иных условиях, никогда бы не жил, одна из очень больших тяжестей нашего военного быта. Скажу только, что знаю это хотя бы по условиям нашего коммунального существования с опостылевшими хозяевами.
Милая моя Тусенька, пора кончать это длинное письмо. Я буду писать тебе, и ты тоже пиши. Нам невозможно терять друг друга.
Твой С. (3 марта 1943)
Дорогая Роза Наумовна!
Только сегодня пришли одновременно Ваше письмо и открытка. Ужасно медленно идут письма. Надеюсь, дошла до Вас и моя первая открытка. Ваша срочная телеграмма о болезни Лешеньки так и пропала. Квитанцию на деньги постараюсь найти и наведу справки на почте. Роза Наумовна, я в открытке сразу же после Лешиной смерти писал, что уверен, – Вам не в чем себя упрекнуть. И сейчас мне хочется снова сказать Вам со всей искренностью, у Вас не должно быть мыслей будто Вы что-то не предусмотрели и Алеша был в ненадежных руках. Кому, как не мне знать, как трогательно и самоотверженно Вы относились к мальчику. Сколько трудов и сил Вы отдали ему. Зная Ваше отношение я не мог решиться оторвать его от Вас и думал только о будущем, когда обстоятельства позволили бы снова всем нам наладить совместную жизнь. Я уверен, что и Надюша могла бы только так же, как и я, поблагодарить Вас за все, сделанное для Алеши. И поверьте, ничего кроме благодарности я к Вам не чувствую. Но ведь не все в наших руках и силах. И так же напрасно гадать, не было ли бы лучше Вам не ехать в Йошкар-Олу и оставаться здесь. Мы не знаем будущего, и несчастье может найти нас в любом месте и в любой обстановке. Таковы, к сожалению, обстоятельства нашей человеческой жизни. И в некоторых случаях остается только смириться и не роптать.
Я должен сказать, что мне очень жаль лично Вас. Помимо судьбы Алешеньки я очень сочувствую Вашей судьбе. Сколько несчастий приходится Вам переносить в жизни. Со сколькими близкими Вам пришлось проститься. Не говоря уже о том, что все углубляется тяжестями военного времени, ненормальным бытом, отсутствием своего угла, невозможностью иметь элементарный покой. И при всем этом я ведь знаю, какой Вы добрый, великодушный и самоотверженный человек. Хочется пожелать Вам больше сил, хотя понимаю, что бывают обстоятельства, превозмогающие человеческие силы.
О себе писать сейчас не буду. Мое горе связано, в частности с тем, что я не успел подойти к Алеше вплотную. Все откладывал это на будущее. А ничего нельзя никогда откладывать, особенно добро, которое можешь сделать другому.
Мои родители были глубоко потрясены случившимся. С отцом были нервные припадки. Они сами писали Вам.
Не забывайте, что я всегда останусь Вашим преданным другом. Пишите.
Клара Гитмановна шлет Вам привет.
Ваш С.Спасский. (3 марта 1943)
Дорогая Роза Наумовна!
Только что получил Ваше письмо от 1 марта и очень Вам благодарен за то, что Вы решили мне написать. Конечно, в день рожденья Лешеньки я много думал о Вас и о Наташе. Хотел было даже послать телеграмму, да что скажешь в телеграмме. Понимаю, как страшно опустела Ваша жизнь. Я тоже все время вспоминаю его в разные периоды его недолгой жизни. И внешний его облик, и его поступки, в которых проявлялось его доброе сердце, его своеобразный трогательный внутренний склад.
Недавно я видел такой сон. Я сижу в какой-то комнате. И слышу около себя чей-то голос: – Ты хочешь увидеть ее? Я понимаю, что речь идет о Надюше. И отвечаю:- Ну, конечно. Я ведь всегда стремлюсь к этому. И тогда я смотрю в соседнюю комнату. Там на диване постепенно проясняется какая-то фигура, окутанная покрывалом. Я понимаю, что это Надюша, подхожу и снимаю покрывало, спрашиваю ее: – А с лица снять можно? Она говорит: – Да. И тогда она вся обнаруживается передо мной. Сходит с дивана, двигается по комнате в каком-то своем простеньком платье. Я понимаю, что комната находится где-то под Ленинградом. Мы беседуем о разных вещах, она рассказывает очень оживленно и весело о том, как ей живется. Как будто даже собирается чем-то меня угощать и смеется над моим удивлением по этому поводу. Показывает мне какую-то мою кепку и говорит, вот, ты думал, что потерял ее, а я взяла ее с собой сюда. Потом говорит: – это очень хорошо, что ты пришел к нам в гости. Тебе, конечно, нечего торопиться. Но время сейчас очень трудное. Я все-таки не вполне уладила твои военные дела. Я спрашиваю: – А ты всегда улавливаешь, когда я о тебе думаю? Она отвечает очень серьезно: Ну, конечно. Когда ты думаешь, это как будто свет зажигается передо мной в темноте. Здесь многие воспринимают такие мысли. Но ты думаешь очень профессионально. Я понимаю, она хочет этим выразить, что я думаю систематически и сознательно. Чувствуя, что разговор скоро кончится, я говорю: – Теперь последний вопрос. Где Алеша? Да, вот он, – она зовет его из соседней комнаты. И он выбегает с веселыми, смеющимися глазами, только волосы более светлые, чем были у него в последние годы. И бросается мне на шею. На этом я проснулся. И очень спокойно и хорошо было у меня на душе.
Дорогая Роза Наумовна, конечно, чтобы ни произошло со всеми нами в будущем, никогда ни Вы, ни Наташа не будете для меня чужими.
У нас все благополучно. Хотел было я полететь в Москву, да пока это мне не удается. Дела идут средне. Жить стало много труднее по сравнению с прошлым годом. И сил, пожалуй, чуть поменьше. Но жаловаться сейчас нельзя. Слишком много трудностей выпадает теперь на долю всех.
Шлю Вам свой сердечный привет. Поцелуйте Наташеньку. Хотя бы она была здорова. Поклон Г<еоргию> Д<авыдовичу> и его жене. Кл<ара> Гитм<ановна> Вам кланяется.
Ваш С. Спасский (16 марта 1943)
Дорогой Наташок!
Что с тобой происходит? Как ты живешь? Почему ты никогда не напишешь мне ни слова? Неужели ты думаешь, что мне совсем не важно и не интересно ничего узнать о тебе? Это неверно. И мне страшно и непонятно твое полное молчание. Ведь в прошлую зиму, после Алешенькиной смерти, ты прислала мне такие хорошие, значительные письма. И я тебе писал несколько раз. А потом вдруг все оборвалось. Случайно, окольным путем до меня доходят очень редко вести о тебе. Я знаю, что тебе не просто и не легко живется. И твоя судьба – одна из особенно трудных в наше трудное время. Я не могу совершенно отрешиться от мысли, что может быть чем-нибудь еще буду в состоянии тебе помочь. Ведь ты же росла рядом со мной и была в течение ряда лет очень мне близка и дорога.
Я мог бы много написать тебе о себе, но не знаю, нужно ли тебе это. Второй месяц, как я нахожусь в Москве, постепенно устраиваюсь и налаживаю свою жизнь. Вероятно, я здесь и останусь совсем.
Мой адрес: Москва-центр, Фурманный пер. 5 кв. 4.
Сердечный привет Розе Наумовне, которую я очень часто вспоминаю и о которой тоже хотел бы все знать. (27 декабря 1943)
[1] Литературовед Евгения Юрьевна Хин (1905-1970) была в лагере в Черной с сыном Юрием Цехновицером (1928—1993), ставшим потом архитектором. Муж Евгении Юрьевны литературовед Орест Вениаминович Цехновицер (1899-1941) погиб, служа во флоте.
[2] З.А. Никитина.
[3] И.П. Стуккей-Рождественская.
[4] Евгения Николаевна Будде.
[5] Про мобилизацию в ФЗО см. подробно на сайте
http://encyclopedia.mil.ru/files/morf/VoV_Vol10_Nauka_i_obrazovanie.pdf
[6] Отдел технического контрoля (ОТК) — самостоятельное подразделение производственной организации, которое осуществляет независимый контроль соответствия продукции установленным требованиям и гарантирует это соответствие потребителю.
[7] В 1922 г., вернувшись из Сочи в Ленинград, Надя поступила на историко-филологический факультет Петроградского университета, но одновременно стала для заработка учиться машинописи и стенографии. Она была грамотной и надежной стенографисткой и машинисткой, но университет она не закончила.
[8] Первая жена ленинградского прозаика Дмитрия Константиновича Острова (1906-1971) Софья Самойловна рассказывает об этой поездке в очерке «Командировка» (в сборнике "Голоса из блокады: ленинградские писатели в осажденном городе, 1941-1944", составитель Захар Дичаров, Наука, 1996, стр. 234-239). Очерк подписан девичьей фамилией Островой – Альтерман. Софья Самойловна взяла назад девичью фамилию, узнав в этой поездке, что муж, из-за отсутствия писем от которого она волновалась, женился за это время на другой.
[9] Разновидность топора, предназначенного для колки дров.
[10] Мучившие Марка Иосифовича проблемы с ногами были вызваны тем, что в Ленинградском Большом доме (Литейный, 4, неофициальное название здания НКВД, ныне управление ФСБ), где он провел с 29 апреля 1938 г. до 28 октября 1939 г., его пытали – не давали не только ложиться, но и садиться: заставляли все время стоять. Сосуды ног не выдержали. Ему и все зубы выбили, но об этом в письмах даже не упоминается. Он зубов до конца жизни не вставлял – родственники считали, что в этом был его вызов НКВД.
[11] То есть в чистом виде, саму по себе.
[12] Сестра ленинградской няни Алеши Нюши.
[14] В смысле – Наташиной мамы, Надежды Давыдовны.
[15] Строчка «И вот мне приснилось, что сердце моё не болит» из стихотворения Н. Гумилева «Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец...», два последних четверостишия которого А. Вертинский переделал в свой романс «И вот мне приснилось, что сердце моё не болит».
Добавить комментарий