Публикация и комментарии Ирины Роскиной
1923-1924 годы
23/I-1923
Дорогой Женька,
если бы не сознание, что, не отвечая тебе, я лишаю себя возможности получить письмо от тебя (ведь ты, жулик, никогда не напишешь вне очереди) - я бы, пожалуй, еще два месяца не собралась тебе написать. Уж очень у меня времяпрепровождение и настроение рассеянные какие-то, ведь не могу же я писать тебе о том, сколько раз была в театре за последние 10 дней или что мне весьма надоела машинка, а по стенографии мы уже прошли «окончания» (таким образом ты узнал, что я, к своему стыду, стала усиленно заниматься стенографией).
А ничего «душевного» я сообщить при всём желании не могу, за полным его отсутствием.
Перечитала твое последнее письмо - оно было так давно, что я уже ничего не помнила. Посылаю тебе надпись на карточку и прошу сообщить, кто тебе написал из Москвы о моём легкомыслии. Я уже два месяца умираю от любопытства. Напиши также (и это непременно), какой Гриша[1]. (Мы как-то получили от него препотешное и совершенно неожиданное письмо), ты рассказывал о нём в пропавшем письме. А также напиши обещанную критику на Лебедевский[2] Петербург - и вообще не будь таким свиньей, как я, и пиши почаще, умоляю тебя. Твои письма выходят четыре раза в год, как «Любовь к трем апельсинам»[3]. Безобразие.
Из начала моего письма ты, вероятно, усмотрел, что я совсем не занимаюсь. Не знаю, навсегда ли, но надолго во всяком случае. Являюсь я домой всегда в восьмом часу, и сидим мы часов до трёх. Позавчера играли в дурочка ночью, а вчера я с Марой читали друг дружке вслух Heine, и я в первый раз, к стыду своему, я вообще прескверно знаю западных поэтов, узнала «Still Ist Die Nacht»[4]. Какая изумительная штука.
Вообще читаю я очень мало, совсем не успеваю, и нельзя сказать, чтобы была очень собой довольна, но никак не налажу жизнь, чтобы быть довольной. Мечтаю о всяких несбыточных возможностях. Я пришла к заключению, что машинка всякого человека сделает мечтателем, потому что прежде всего начинает хотеться от неё освободиться.
Женька, по-моему, мы медленно, но верно начинаем отвыкать друг от друга. Как это грустно, всё-таки. Я даже не знаю героинь твоих романов (у меня нет, так что не любопытствуй, ей-богу нет). Целую тебя крепко. Привет всем. Надя
25/IV-1923
Милый Женька.
Отвечаю тебе на письмо сразу - то есть в 10:00 утра, когда мне давно пора быть на службе, а я ещё не начинала одеваться. Делаю это, потому что иначе ты рисковал бы не получить ответа - уж больно я разленилась письма писать и надо ловить минуту вдохновенья.
Уже недели две я искала по всему дому открытку (купить я не могла догадаться), чтобы написать тебе поздравление с днем рождения. На длинное письмо у меня пороху не хватает. Наконец вчера таковая открытка нашлась у одного гостя, я написала тебе трогательнейшее (уверяю тебя) поздравление - и вот теперь приходится писать письмо. Ужасная досада.
Итак, опять целую тебя и поздравляю с «прошедшим»! Очень бы желала доставить тебе удовольствие и роскошь влюбиться в меня. Я думаю, это было бы весело нам обоим. Я очень тебе благодарна за то, что ты должным образом оценил прелесть моего легкомысленного образа жизни и не разлюбил меня за это.
Я немножко думаю всё-таки, что все мои учёные родные должны меня слегка презирать. Я сама собой недовольна - не тем, конечно, что не занимаюсь греческим, а тем что вообще слишком мало о себе думаю и занимаюсь стенографией, когда надо бы всё-таки немножко умных книжек почитать. Машинка же мне надоело до крайности. Очень много работы, и я отколотила cебе все пальцы.
Женька, твой правый гнев «пронял» меня (хотя я живу и не в Германии, но тоже твердо не уверена, что так можно выразиться), но не думаешь ли ты всё-таки, что не мешало бы нам встретиться - по-моему, мы перетягиваем струну, и не мешало бы тебе приехать - для меня это пока невозможно. Если бы мы сейчас жили уже своим домом, я, пожалуй, решилась бы съездить на пару месяцев, даже на один - у меня будет летом месячный отпуск и, конечно, я могу его использовать, как хочу, но в данное время, когда дензнаки все понадобятся на квартиру и мебель, об этом и думать нечего.
О романах своих я тебе писать и не собираюсь, просто за полным их отсутствием - что поделаешь? И скучно и грустно [5] - и приходится руку подавать Лиде или Гоге (видишь, и мы умеем некстати цитировать великих поэтов). Но твою Wahrheit или Dichtung[6] я бы охотно почитала.
У нас препротивная и холодная весна – сегодня, за ночь, например, выпал снег - самый настоящий. На лето ещё никаких планов нет. Я невероятно завидую твоему путешествию в Гарц. Если бы ты согласился меня взять (и если бы я была в Берлине, конечно), я бы непременно к тебе присоединилась. (Женька уже пробила ½ 11го!??!). Я сама думаю пуститься в какое-нибудь аналогичное путешествие, хоть по Валдаю, не смейся, я серьезно), да одна не решаюсь и не с кем.
Спасибо тебе за карточку. По-моему, ты почти не изменился, я тебя совсем таким помню. Но почему без надписи, друг мой, а? (Ты слышишь мой грустный голос?)
Что касается нехандрящих людей, то к ним, кстати сказать, отношусь и я. И если у меня бывают грустные письма, то это потому, что когда мне хочется поныть, я пишу письма. Это, конечно, не совсем так, но приблизительно. По этому поводу у меня есть целая своя маленькая философия, которую мне лень излагать письменно, но о которой я при случае (случай - это не значит, если бы ты в меня влюбился, это вообще значит возможность личного общения даже не по телефону) могла бы тебе рассказать.
Передай мои поздравления и поцелуи Соняше[7], которой я уже совсем не могла собраться написать.
Что касается, между прочим, твоего письма, то оно могло без ущерба быть несколько более длинным и подробным. На черта (извини, пожалуйста), мне нужно, как русские себя у вас там выставляют, мне гораздо интереснее, что делаешь ты и «те, что с тобой» (по-моему, последние слова вышли очень интеллигентно).
И так целую тебя крепко, ещё целую для передачи всем родным.
Ты всё-таки не написал, как тебе Лиля[8] понравилась. Твоя Надя
8/X-1923
Дорогой Женька.
Начинала тебе уже много раз писать - в моей коробке для почтовой бумаги есть несколько полуисписанных листов, которые никогда верно (наверно) тебе не попадут. Даже начала по твоей просьбе делать план нашей квартиры, но при полном отсутствии чертежных способностей никак не могла его исполнить удобопонятно. Хотела бы тебя видеть, потому что из рассказа Беллы[9] мало могла понять (это, конечно, не единственная причина). Бестолковые они. Я совершенно не помню, о чём ты меня спрашивал в последних письмах, и, так как пишу на службе, у меня их нет под рукой, чтобы посмотреть. Но ты не можешь себе представить, до чего мне трудно писать. Я вообще никому решительно теперь не пишу, я разучилась вести беседу не в форме диалога.
Даже не знаю с чего начать.
Квартира у нас очень славная, светлая. Высоко только очень - пятый этаж. Недостаток большой – это расположение - Гога рядом с нами, и дверь, видимо, была сожжена, так что всё слышно, хотя отверстие и заставлено шкафом. Я думаю, что тебе бы у нас понравилось. Плохо только то, что нельзя нигде уединиться, как мы о том мечтали столько времени. Лиде сейчас надо заниматься (она с отчаянием пыхтит над органической химией) - и негде.
Меня уже благополучно выставили из университета. Отчасти мне перед самой собой неловко, а с другой стороны, чувствую некоторое облегчение - нет постоянных угрызений совести.
Читаю много, почти всё, что выходит нового интересного, но хороших книг мало, и исключительно переводные - русского ничего нет.
Службой довольна главным образом потому, что нашла себе здесь подругу. У меня уже много лет не было настоящей - после знаменитой Лили[10], и теперь я наслаждаюсь, как Жан-Кристоф (ой, забыла, как звали его первого друга, на «о» как-то)[11].
Мама забыла тёте Зине написать и просила меня прибавить - на счёт дяди Леона[12]. Он, может быть, и ездит на автомобиле, но таковой казенный, а живут они, судя по письмам сюда, очень неважно. У них совершенно не хватает денег, чтобы купить вещей, и в новой квартире, кроме самой утилитарный мебели, ничего нет. И у него масса долгов, из которых он никак не может выбраться опять-таки в связи с той квартирой, так что мы ему не завидуем.
Ты не сердись, если я не пишу. Ей-богу, не могу. Но я всегда очень рада твоим письмам. И если тебе хочется когда-нибудь мне написать, не считайся с безнадежностью получить от меня ответ.
Спасибо тебе за колокольчики, они чудесно звенят.
Поцелуй тетю Зину за подарки - я стащила себе поясок, он очень подходит к моему зимнему серому платью.
Целую вас всех крепко. Надя
25/XII-1923
Дорогой Женя.
Чернила скверные, ручка неудобная, писать мне лень до крайности, так что ты уже не очень сердись, если письмо выйдет (правда, по обыкновению) нелепым. Кроме того, по маминому диагнозу, утверждённому всеми разными знакомыми, корь отразилась главным образом на моих умственных способностях. Основан этот диагноз на том, что во время жара я просила маму рассказывать сказки (Красную шапочку и Золушку) и петь детские песенки. Но это было очень приятно, и даже Лида заинтересовалась судьбой Золушки и просила маму продолжать, когда я уже устала. Вообще же болеть было очень приятно и уютно. Когда я стала выздоравливать, мне даже стало грустно при воспоминании об этих совершенно беззаботных днях. И как раз, когда мне стало лучше, начались неприятности с квартирой и пришлось очень волноваться. Мы и сейчас не знаем, чем это кончится.
Женька, у меня лежит три или четыре начатых письма к тебе, которые никак не могла кончить. Я расклеилась очень, и, ей-богу, очень была бы рада с тобой поболтать, очень, но писать! Вовке мы на ужасно милые письма тоже не отвечаем уже год и чувствуем себя по этому поводу скверно.
У тебя никакого намерения нет сюда приехать? Из моих планов заграничной поездки ничего не вышло, но тебе смысла больше сюда ехать. Я допускаю, что и Абрайтис[13] был бы способен что-нибудь отдать представителю вашей семьи. Из нас давно уже никто у него не был. Книг твоих мы не взяли, потому что нам абсолютно негде было бы их поставить - у нас до смешного крошечная квартира.
Болезнь сильно нарушила наш обиход, что, конечно, весьма понятно. Теперь я уже почти неделю наслаждаюсь давно не испытанным ощущением - сиденьем дома с утра. Это удовольствие продолжится, вероятно, еще с недельку. Удивительно хорошо. Я довольно много читаю – романов, конечно, первое время мы бесконечно дулись в 66[14], много времени отнимают посетители из числа знакомых, не боящихся заразы. Как раз незадолго перед болезнью у меня было очень беспокойное время - я ходила стенографировать лекции в О-ве Инженеров[15] и расшифровка занимала меня каждый день почти до 12. Обычно же я прихожу после службы часов в 7 и хронически скучаю по свободе. Мама собирается отправить меня дней на 10 в Царское, Сестрорецк или Лугу. Я пока из вежливости брыкаюсь, но буду очень довольна, если это дело выгорит. Воображаю, как тебе скучно читать это глупое письмо, но, ей Богу же, в действительности я вовсе не так глупа, но просто не могу придумать, о чём тебе рассказать, что «выхватить из повседневности» (писатель какого направления мог бы написать такую элегантную фразу?).
Серьёзно, сенсационного ничего нет - кроме нашей кори, конечно. А все остальное так бесконечно вам далеко и дико.
Но наша корь, действительно, была прелесть. И сейчас нам очень весело. С нами вместе болела и теперь выздоравливает наша кузина Нина[16]. Она целый день хохочет, поёт и острит и, благодаря разговорам с ней, у меня и Лиды esprits сделались совсем mal tournes[17]. Вчера мы с Нинкой в первый раз вышли (вчера - это 26, я сутки отдыхала от письма). Было страшно весело и интересно, колени у нас не гнулись, ноги подкашивались, и казалось странным, что все встречные на улице не видят, что мы вышли в первый раз. Теперь я напишу очередную глупость: в одном из последних писем ты, между прочим, писал, что «Ода к вельможе»[18] одно из твоих любимых стихотворений. Могу сообщить (кажется, я ещё этого не писала), что и моих тоже. И вообще я бы с гораздо большим удовольствием написала, «чему бы жизнь нас не учила, а сердце верит в чудеса»[19]. И какие-нибудь приятные цитаты из “La Rôtisserie de la reine Pédauque»[20], которую я сейчас читаю, чем писать такую ерунду.
Не сердись. Лучше приезжай. Поцелуй всех наших. Надя. Отдельно и крепко целую тетю Зину.
Если ты благородный человек (Евгений)[21], то не сердись и пиши, даже если я не отвечаю – не могу.
29/II- 24
Милый Женя, я не хочу оправдываться перед тобой за то, что не писала полтора года[22]. Хотя если бы я хотела это сделать, то внешних обстоятельств, меня оправдывающих, могла бы найти сколько угодно. Но я знаю, что я всё равно свинья, и потому не хочу втирать тебе очки. Не думай, пожалуйста, что я пишу совсем бескорыстно: я часто думала, что хорошо было бы получить от Женьки письмо, и сразу вспоминала, что это невозможно, пока сама не напишу. И вот... наконец!
Для начала сообщаю, что Лида, слава Богу, начала выздоравливать. Сегодня у неё первый день нормальная t°, а то вся неделя была около 40° и выше, так что мы порядком поволновались. Я ночевала у Гринбергов, потому что у нас сейчас невообразимая теснота и Лиде нечем было дышать, да и несколько ночей была сестра милосердия, так что совсем негде было поместиться. У нас синяки от собственной мебели, как острит одна московская родственница наших знакомых. Между прочим, у меня есть миллион (минимум) хороших анекдотов и очень жаль, что никак их тебе не сообщишь.
О всех наших «приключениях»[23] ты знаешь.
6/III
Прошла неделя и, если бы не мамина настойчивость, пожалуй, и это письмо прибавилось бы к коллекции неотправленных, которые мама советует мне переплести и послать тебе - уже в качестве подарка.
Но так как я чувствую, что необходимо начать с чего-нибудь определённого, начну с книг, у нас выходящих. Этот вопрос ты мне много раз задавал. Новые книги я знаю только по библиотеке, то есть главным образом беллетристику; выходят исключительно переводные романы, русское, что появляется, мало хорошего. Рассказы какой-нибудь Шагинян[24] уже кажутся значительными. Да и у вас - в Европе, то есть, как будто много дряни. Но попадаются и чудесные вещи. Недавно я прочла – ты, верно, знаешь – «Амок» Цвейга[25]. Правда, хорошая штука? Стихи стали редкостью. Ахматову, говорят, не позволяют печатать. Процветает «Пролеткульт»[26] - явление нецензурное во всех смыслах, начиная с нецензурных ругательств, которые теперь считаются вполне «печатными». Читаю я в этом году, сравнительно с прошлым, много. И прихожу к неутешительным выводам. Раньше я всё думала, что глупы люди, с которыми говоришь, оказывается, что и читать приходится много глупого.
В театрах я в этом году, можно сказать, совсем не была, памятуя с прошлых лет, что они здесь все очень унылы. Да и промежутки между всеми домашними неурядицами были такие короткие, что не успевала очухаться, а теперь есть несколько хороших постановок, так что надо будет пойти. Но по обыкновению нельзя и сравнить нас с Москвой, и одна радость, когда москвичи – правда, очень редко – приезжают.
В концертах приходится бывать чаще, и вчера еще была на одном Бетховенского цикла под управлением вашего Фрида[27]. Ужасно хорошо.
Настроение у меня, как всегда, хорошее. (Ты мне не верь, когда я когда-нибудь пишу, что плохое, обычно это минутная хандра). Но, как всегда, я собой недовольна. Я стала настоящей канцелярской крысой, сплетницей и, по секрету от тёти Зины, мама мне не позволяет ругаться [слово зачеркнуто]. Но видно, такая уж моя планида и не могу сказать, чтобы я очень сопротивлялась судьбе. Вот это то и плохо. Да не попадаются что-то люди, чтобы мне путь истины показали – сама я глупа. Серьёзно, ужасно все мои знакомые неумные. Неужто это такая редкость? Напиши хоть ты умное письмо. Крепко тебя целую, и тётю Зину и дядю Исаака.
18/IV- 24
Милый Женя,
Пишу тебе по очень важному делу - не мог ли бы ты как-нибудь достать мне визу на въезд в Германию? Я получаю летом месячный отпуск и очень хотелось бы прокатиться. Здесь с паспортом я надеюсь устроить. Хорошо было бы всех вас повидать, а если ты летом поедешь в какое-нибудь пешее путешествие и возьмешь меня с собой, то это было бы совсем отлично.
Очень надоело в Петербурге сидеть. Просьба эта очень серьезная и хоть ты, верно, и очень сердит на меня за мои последние идиотские письма, но во имя нашей прежней любви и т.д. постарайся это устроить.
И напиши поскорей хоть пару слов, чтобы я только знала, есть ли на это хоть какая-нибудь надежда.
Лида тебе будут писать сегодня, я же предпочитаю личную беседу (ха-ха). Целую тебя и тетю Зину. Привет дяде Исааку. Постарайся, Женька, пожалуйста. Твоя Надя
2/VII-24
Дорогой Женька,
Получила сегодня два твоих письма. Я довольна, что ты еще до моего письма узнал, что я, верно, не приеду, потому что мне ужасно стыдно, что я всем «голову морочила». Но ты, верно, уж на меня не очень сердишься, посуди сам, могла ли я сделать иначе? Ведь хотя мы с мамой получаем хорошее жалованье и живем по-здешнему отлично (для служащих), но ведь такая поездка была бы колоссальным расходом и ужасным эгоизмом с моей стороны. Я это к сожалению, не сразу сообразила, от того всё и вышло. Но ты не горюй. Я из Крыма пошлю тебе открытки с видами и свято обещаю накопить за зиму денег и приехать, а ты, пожалуйста, не уезжай в Сан Сальвадор (где это кстати?) Замуж я постараюсь не выйти (думаю, что это не составит большого труда), а ты зато письменно расскажи мне о своих романах. Я главным образом для того и хотела приехать, чтобы о них узнать. Лиля тебе рассказала, что я хорошенькая, и ты об этом ещё упоминаешь. Неужели ты, дрянь, хоть на минуту в этом сомневался?
Муля Монч[28] остался в университете. Из общих знакомых, кажется, только Беллу вычистили[29]. Кстати о неприятных родных (но ей Богу это к Беллочке не относится), дядя Леон[30] к нам ведь тоже зимой приезжал. Мы очень мило встретились, но совершенно как чужие и очень прохладно. Но если Федю надо было с ног до головы переодеть, что со мной было бы! Даже подумать страшно. От ананасов я бы тоже в обморок упала, я их тоже уже лет шесть, если не все 10, не видела. Но удивительно, что он незнаком с апельсинами, здесь зимой их было невероятное количество.
По совести говоря, мне очень жаль, что не удалось нам этим летом увидеться. Но сердце верит в чудеса[31] и надеется вместе со всей Надей будущим летом перебраться на пароходе на Штеттин[32] и т.д.
Крепко целую тебя и всех. Как здоровье Леночки? Надя
18/IX-1924
Дорогой Женя,
я очень виновата, что так долго не писала, даже оправдаться ничем не могу. Единственным мне будет оправданием, если я теперь постараюсь поподробнее описать, как я провела лето.
Когда я окончательно решила поехать в Крым, мне стало нетерпеться «уехать, как можно скорее» и я даже рада была, что мне дали отпуск 20го июня, хотя для Крыма, принимая во внимание новый стиль, это и рано. За неделю до отъезда я уже начала плохо спать и уехала с полным удовольствием. К тому же мне пришлось ехать в отличном вагоне – бывший II класс, только жесткий, а так как я вообще не люблю ездить, то меня это обрадовало.
В Москве поезд стоит шесть часов. Я успела сходить к своим знакомым, и потом побродила по Москве и была в Щукинской галерее[33]. Ты там был когда-нибудь? Я не помню, бывал ли ты в Москве.
В живописи я профан, как и во многих других вещах (пожалуй, во всех, кроме машинки) и кроме Эрмитажа ничего хорошего на свете не видала, а современную французскую живопись даже в репродукциях не видела. Так что впечатление получила очень сильное, настолько, что я очень многое запомнила, пробыв в галерее всего около часа, что со мной редко случается. На обратном пути из Москвы я была Морозовской галерее[34] - там мне ужасно Пикассо понравился - потому ли что я его во второй раз видела, но нет, по-моему, он просто гораздо лучше, чем у Щукина[35]. «Странствующие гимнасты» и «Девочка на шаре» это что-то невероятное. И потом там изумительный Роден.
Хлама, конечно, очень много. Но очень жаль, что в Петербурге ничего такого нет, это замечательно освежает.
В Харькове я звонила по телефону Лидуше[36] на квартиру, чтобы узнать ее адрес - она жила в Алупке.
Так что дорога была с приключениями, и я и не заметила, как прошли два дня пути. Из Севастополя я поехала на автобусе - это очень удобная штука. И только когда мы вышли из Байдарских ворот[37] - автобус остановился по ту сторону, и я увидела море - я поняла, как трудно мне будет уже через месяц возвращаться обратно. Это очень сентиментально, конечно, но я ужасно люблю Черное море и чувствую всегда невероятную радость, когда его вижу. Потом я еще страшно рада была и солнцу и всё время задирала нос кверху, чтобы на него (на солнце, а не нос) поглядеть, так что спалила себе всё лицо и на другой день вся покрылась волдырями - у меня был просто жуткий вид. Можешь себе представить моё отсутствие кокетства - я на другой день по приезде пустилась к Лидуше в гости пешком - это 15 верст. Меня все пугали, что я не дойду, но я помнила о своих сочинских дальних прогулках и немножко преувеличила свои силы, то есть дойти я бы дошла, конечно, но это очень утомительно, в гости так не ходят. Но кончилось всё благополучно. Пройдя версты три, я встретила, вернее, нагнала арбу с тремя татарками, которые ехали за Алупку. Я смело попросила их подвезти меня и только, когда уже уселась к ним, мне стало жутковато. Трясло на этой арбе невозможно. И вообще было ужасно неудобно. Они меня угощали вином и страшно обижались, что я не хотела пить. Так мы ехали еще верст 7. (Я надеюсь, что не упала в твоих глазах?), когда нас догнал знакомый автомобиль, то есть шофер был знакомый моих татар. Я вместе с ними пересела на машину и благополучно прикатила в Алупку. Лидушу нашла легко, а она меня сразу узнала, хотя совсем меня не ждала и моё лицо было закутано в чадру до глаз, так как вся кожа была опалена накануне.
Ты ее видел сравнительно недавно. С тех пор, что я ее не видела, она здорово изменилась, мне бы хотелось с тобой о ней поговорить, писать неудобно, да и лень. Между прочим, я ее боялась так же, как когда мне было 15 лет - к своему стыду. Есть несколько человек на свете, перед которыми я себя ужасно глупо чувствую.
Девочка у неё очень славная, сама Лидуша тоже всё-таки очень хороша («всё-таки») и мне очень досадно было, что я не могла с ней толком поговорить, а на всё отвечала односложно. Ужасно глупо было. Я потом у неё ещё раз была, а проститься не пошла перед отъездом, так как по моим расчетам должен был приехать Л.К.[38], а мне не хотелось с ним встречаться. В Ливадии мне жилось очень хорошо, несмотря на то, что нас было пять человек в комнате, так что по всеобщему признанию это был не дом отдыха, а сумасшедший дом, так там было не весело, а шумно. Но одно то, что было солнце и можно было каждый день ходить купаться, было совершенно достаточно. К морю от дома очень далеко - крутой спуск продолжается около 20 минут, так что мы ходили только раз в день. Парк не очень живописный, но очень большой, тенистый и единственный его недостаток для меня было то, что в парк тоже нужно было спускаться и сам он тоже расположен на горе. Наш дом (бывший дом высших чинов охраны) стоял на самом шоссе. В парке Белый дворец[39] (в котором сейчас музей) и серого камня свитский и маленький министерский дом - они стоят рядом и кажутся одним. Свитский дом расположен лучше дворца и вообще очарователен. Дворец внутри вообще невозможен - безвкусно всё до ужаса, хороша только деревенская обшивка стен. Снаружи мне он не нравился тем, что в нём считается самым большим достоинством - нарочитое полное смешение всевозможных стилей и совершенная асимметрия, но отдельные детали прелестны – например, внутренний дворик, окруженный колоннадой и весь обсаженный розами, с колодцем посередине.
Народ в доме был очень неинтересный, и я, в общем немного скучала, но всё-таки сохранила самое хорошее воспоминание об этих четырех неделях и о нескольких славных людях.
По дороге домой меня задержали для работы в Московской конторе О-ва[40]. Я не брыкалась, так как мне хотелось посмотреть Москву, но вышло не очень удачно. Я не сообразила, что все утра у меня будут заняты, так что я не смогу походить по музеям, а город осмотреть хорошенько не удалось, так как почти все время шли дожди. Но всё-таки и это было хорошо.
Домой ехать мне весьма не хотелось, так как, как я и ожидала, дома ждала куча неприятностей и полное безденежье, виной которого отчасти была моя поездка и о котором я совершенно забыла в Крыму.
С квартирой у нас по-прежнему обстоит дело плохо (если тётя Зина встретилась в Париже с тётей Маней[41], то та должна была ей рассказать про наш «домрай» - домашний рай, я хочу сказать). Теперь мы надеемся получить квартиру на седьмом этаже, но такую очаровательную, что я не перестаю о ней мечтать. Там будет у каждого по спальне - разве это не прелесть? Мама боится, что мы заблудимся в 5-ти пустых комнатах, но я ее утешаю, что при желании всегда можно ориентироваться по компасу. Боюсь только, что опять что-нибудь помешает и мы ее не получим.
Крепко тебя целую. Надеюсь, что ты за такое длинное письмо меня простил и не сердишься. Твоя Надя. Поцелуй за меня тетю Зину и передай ей прилагаемый конвертик. Привет дяде Исааку.
29/IX-1924
Милый Женька, написала тебе недавно длинное письмо, а теперь пишу, чтобы рассказать про наводнение[42]. Точное описание можешь найти в «Медном всаднике»[43] - было почти такое же сильное, но гораздо менее продолжительное - часов с 2-х до 9ти. Я после службы решила ехать в Гавань, но трамваи останавливались, не доезжая Благовещенья[44], и стояли в ряд. Побежала смотреть на Неву - она уже затопляла набережную, но по тротуару можно было еще идти. Я пошла к Всаднику. Вид у реки был, действительно, невероятный. Больше всего мне нравились целая пелена брызг при каждом порыве ветра.
Я хотела пройти к Исаакию, но там была уже целое море, и мне пришлось бегом, уже по воде, вернуться в Замятин переулок. Конногвардейский бульвар был тоже почти покрыт водой, и я едва выбралась на Невский. Вода прибывала страшно быстро, за какие-нибудь 40
минут затопило Гороховую и Морскую.
Я пошлялась по разным делам по городу, и, когда я пришла домой, оказалось, что Пант.[45] со стороны Марсова поля затопило, как раз кончая нашим домом, и мне пришлось идти по воде выше колена. Весь двор был затоплен и полон плашек, которые намыло с Пантел. ул. Я сочувствую бедственному положению венецианцев во время забастовки гондольеров - должно быть очень неудобно. Теперь все торцовые мостовые[46] размыты совершенно. В Летнем саду массу деревьев повалило и к воротам вынесло две баржи с дровами, вообще город был неузнаваем, но постепенно налаживается. Хуже всего было на Петроградской стороне - вода залила первые этажи домов, а не только подвалы.
Крепко целую. Мама кланяется и поэтому не пишет.
У нас дома не было ни света, ни воды, ни телефона. Света у нас до сих пор нет.
5/X-1924
Милый Женька,
Мама просит тебе передать, что она очень рассвирепела на твое письмо (не удивляйся и будь доволен, что мама его хоть не распечатала). Что касается меня, то я лишь слегка рассердилась на ядовитое вступление - насчёт умных фраз и описаний картин. Ну, Бог с тобой – раз ты меня любишь, то надо тебя простить.
Судя по всему, тебе надоели письма - вроде моего последнего, и потому не буду тебе писать о квартире (умирай, умирай от любопытства, несчастный!). Писать о великих видах природы или о чём-нибудь столь же лирическом мне теперь неловко – и я решительно не знаю, что мне делать.
Получил ли ты газету с описанием наводнения, которую я послала з<аказным> письмом - это удобный вид переписки.
Лида ужасно взволнована твоей фразой «можешь воображать», что я женился на француженке и утверждает, что на воре шапка горит. Я всячески тебя отстаиваю.
Не помню, писала ли я тебе когда-нибудь, что одна из причин, по которым мне хочется за границу - это узнать о твоих романах - от тебя, конечно. Я любопытна как гросс Ев.[47]. Напиши откровенно, если ты не собираешься мне о них рассказывать, я к вам никогда не приеду. А то по-прежнему собираюсь.
Может быть, ты всё-таки напишешь мне о своих планах - у меня никаких и нет, так что меня можно не спрашивать.
Сегодня была в Царском у Беллы. Сейчас у нас стоит можно сказать «царскосельская осень» - очаровательные дни. Позавидуй. Наводнение тоже было ничего себе (до сих пор сидим при свечах, так что я вечно хожу облитая стеарином, после того как осматриваю в зеркале свою причёску сзади) - так что живем в классицизме. Можешь не огорчаться, что наводнение не видел, Пушкин тоже не видел[48].
Напиши про Бельгию.
Целую тебя и тетю Зину.
[1] Двоюродный брат Нади и Жени.
[2] Речь идет об уже упоминавшейся книге художницы Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой (1871-1955) «Петербург: Автолитографии А.П. Остроумовой».
[3] ]Не знаю. Одноименная опера С. Прокофьева была в четырех действиях, но в Петрограде она еще не шла. Журнал «Любовь к трём апельсинам», посвящённый театру, искусству, поэзии и литературе, выходивший в Санкт-Петербурге — Петрограде с 1914 по 1916 годы, не был ежеквартальным.[
[4] Стихотворение Г. Гейне «Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen...» неоднократно переводилось на русский язык, например, И. Аненнским «Ночь, и давно спит закоулок...».
[5] У М.Ю. Лермонтова: «И скучно и грустно, и некому руку подать // В минуту душевной невзгоды...».
[6] По названию автобиографической книги И.В. Гете «Dichtung und Wahrheit» «Поэзия и правда».
[7] Двоюродная сестра Нади и Жени.
[8] Здесь, видимо, идет речь о Лиле Зильбершмидт.
[9] Белла Гринберг вернулась из Германии, где виделась с Е.И. Рабиновичем.
[10] О подруге Лили, которая, видимо, эмигрировала, шла речь в письме от 18 ноября 1921 г.
[11] В романе Р. Роллана «Жан-Кристоф» первого друга Жана-Кристофа звали Отто Динер.
[12] Дядя Нади и Жени, Леон Моисеевич Рабинович, жил с семьей в Москве.
[13] Абрайтис жил в квартире, оставленной Рабиновичами в Петербурге (Жуковская, 47).
[14] Карточная игра.
[15] Общество Гражданских Инженеров, 2-я Рота, 4.
[16] Нина Дыховичная, дальняя родственница и близкая подруга. Об ее ужасной судьбе см. в публикации «Память войны. Из переписки моих родственников в военные годы» в «Чайке» за 2017 г.
[17] esprit mal tourné – извращенный ум, непристойные мысли.
[18] Стихотворение А. Пушкина.
[19] Стихотворение Ф. Тютчева.
[20] Исторический роман А. Франса.
[21] Имя Евгений, произошедшее от древнегреческого Эвгениос, означает - благородный.
[22] Это преувеличение.
[23] Я не знаю, что имеется в виду.
[24] Писательница Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888-1982). Интересно, что через тридцать лет разгромная статья М.А. Лифшица («Новый мир», 1954, №2) о Дневнике М. Шагинян послужила началом того, что принято называть оттепелью.
[25] Новелла австрийского писателя Стефана Цвейга (1881-1942) «Амок» (1922).
[26] Массовая культурно-просветительская и литературно-художественная организация пролетарской самодеятельности при Наркомате просвещения Пролеткульт (сокр. от Пролетарские культурно-просветительные организации), существовавшая с 1917 по 1932 год, декларировавшая создание пролетарской культуры, то есть культуры определенного класса.
[27] Немецкий симфонический дирижёр и композитор Оскар Фрид (нем. Oskar Fried; 1871-1941). «...в 1924-м дирижировал Девятой Бетховена в масштабном бетховенском цикле, представив за 5 вечеров все симфонии Бетховена». https://www.philharmonia.spb.ru/persons/biography/177685/.
[28] Александр Самойлович Мончадский (1897—1974), товарищ Е.Р. Рабиновича по Тенешевскому училищу, впоследствии профессор-энтомолог.
[29] С 1922 г. в университете начались, так называемые, «чистки», имевшие своей целью изгнание непролетарских элементов. Особенно свирепая «чистка» была произведена в 1924 г. См. уже упоминавшуюся выше статью А.Г. Ермошко: https://cyberleninka.ru/article/n/izmenenie-sotsialnogo-oblika-studenchestva-petrogradskogo-leningradskogo-universiteta-v-pervye-gody-sovetskoy-vlasti-1917-1925
[30] Один из дядьев Нади и Жени, Леон Моисеевич Рабинович (1865-1945; в советское время государственный служащий), у него были сыновья Федя и Толя от жены Лидии Николаевне Сегал (1879-1969).
[31] Из стихотворения Ф. Тютчева «Чему бы жизнь нас не учила, // Но сердце верит в чудеса...».
[32] Поездка в Берлин на пароходе через Штеттин была обычным маршрутом, см., например, в кн. Н. Бердяева «Самопознание» (гл. 10): «Группа высланных выехала из России в сентябре 1922 года. Мы ехали через Петербург и из Петербурга морем в Штеттин и оттуда в Берлин. Высылаемых было около 25 человек, с семьями это составляло приблизительно 75 человек. Поэтому из Петербурга в Штеттин мы наняли целый пароход, который целиком и заняли».
[33] В дом купца Серея Ивановича Щукина (1854-1936) – Большой Знаменский переулок, 8 - в это время находился Первый Музей новой западной живописи, где была выставлена щукинская коллекция импрессионизма и постимпрессионизма, собранная до его эмиграции в 1918 г.
[34] На основе коллекции современной русской и француской живописи Ивана Абрамовича Морозова (1871-1921) в его доме (улица Пречистенка, 21) помещался тогда Второй Музей новой западной живописи. О том, как эти коллекции объединялись, расформировывались, частично продавались, поливались грязью , провозглашались народной гордостью и т.д., см. подробно в разных материалах на Интернете.
[35] В искусствоведении считается, что, хотя у Щукина было больше картин Пикассо, но у Морозова картины были отборные. О разнице принципов коллекционирования у Щукина и Морозова см. Илья Доронченков «Как Щукин и Морозов собирали французскую живопись». https://arzamas.academy/materials/1439
[36] Возможно, она была Розенберг, то есть родственницей Ани Мейерсон.
[37] Горный перевал на дороге из Севастополя в Ялту.
[38] Не установлено.
[39] После 2ой Мировой войны сохранился только Белый дворец (именно в нем проходила в феврале 1945 Ялтинская конференция).
[40] Н.Д. Рабинович работала в «Русоте», правление которого сначала находилось в Петрограде, потом в Москве. Акционерное “Русское общество торговли” (Русот), было основано «для организации внешней и внутренней торговли различными экспортными и импортными товарами с правами юридического лица». [...] оно было полностью ликвидировано приказом по Наркомторгу от 1 августа 1928 г., но фактическая его деятельность прекратилась уже в 1927 г. (РГАЭ. Ф. 3153. Оп. 1. Д. 1. Л. 1‑1 об.; Энциклопедия русского экспорта. М., 1924. Стр. 66; Внешняя торговля. 1924. № 2‑3)». – см. http://istmat.info/node/56149 После распада «Русота» Н.Д. Рабинович, как видно из текста писем соответствующих лет, работала стенографисткой от Бюро стенографии. Попутно отмечу, что профессия машинистки и стенографистки была достаточно популярной, чтобы иметь свою ведомственную газету, см., например, http://gzos.ru/views/gzos.ru/shorthand_library/8931064_Voprosy-stenograf...
[41] Не установлено.
[42] Наводнение произошло 23 сентября 1924.
[43] Поэма Пушкина «Медный всадник» (1833) описывает петербургское наводнение в ноябре 1824 года (почти ровно на сто лет раньше).
[44] Церковь во имя Благовещения Пресвятой Богородицы находилась на площади Труда (снесена в 1929).
[45] Пантелеймоновская – так называлась их улица до переименования в ул. Пестеля. В 1923-1925 гг. улица называлась Декабриста Пестеля. См. «Весь Ленинград» 1925: Рабинович Роза Наумовна – ул. Декабриста Пестеля д. 13. Об этом доме см. подробно на http://www.citywalls.ru/house2253.html - там есть и фотографии двора, который здесь упоминается.
[46] Деревянные мостовые из шестигранных шашек-торцов, плотно подогнанных друг к другу.
[47] Не знаю, что это значит.
[48] Во время наводнения 1824 г. Пушкин находился в своем имении Михайловское.
Добавить комментарий