Публикация и комментарии Ирины Роскиной
Дорогие читатели, начиная с первого воскресенья октября, в течение семи последующих воскресных дней, редакция предполагает публиковать архивные письма писательницы и редактора Натальи Роскиной. Благодарим живущую в Израиле Ирину Роскину, друга и автора нашего журнала, за предоставленные нам архивные материалы ее матери!
Предыдущие публикации Натальи Роскиной можно найти в журнале ЧАЙКА, а также в журнале ЗВЕЗДА № 6 за 2015 год.
Моя мама окончила школу в эвакуации[i] и в 1944 г. поехала поступать в Московский университет, так как в Ленинграде еще не было приема. Она была сирота: отец, писатель Александр Роскин, пропал без вести осенью 1941 г., мать, Надежда Давыдовна Рабинович, погибла в 1938 г., попав под трамвай.
С огромным трудом шестнадцатилетней девочке удалось прописаться (то есть получить разрешение на проживание ) в комнате, оставшейся от отца – видимо, попался добросердечный милиционер, а потом юрист писательской организации помогал. И соседи по коммунальной квартире (шесть разных семей там в одной квартире жили, примерно человек двадцать на одну уборную) в общем неплохие люди были. Но было голодно – тем более, что от голода военных лет еще не отошла. И главное – одиноко было ужасно. С московскими родственниками – братьями отца – отношения не сразу сложились: никто в этой семье не обладал легким характером. Летом 1945 г., съездив в Ленинград к вернувшимся из эвакуации бабушке и дяде с материнской стороны, она очень подружилась с отцом дядиной жены – издателем, редактором, культурологом Ароном Филипповичем Перельманом (1876-1954)[ii] . Моя мама часто писала ему вплоть до его смерти[iii]. К сожалению, не все письма сохранились. Из имеющихся писем (1945, 1950-1954 годы) я выбрала отрывки, которые кажутся мне наиболее интересными. Так как все письма адресованы Перельманам: либо А.Ф. Перельману, либо его дочери Фриде Ароновне Перельман (1910-1985), переводчице и библиографу, обращения в письмах не приводятся.
Часть первая. Университет и литературные объединения
22 сент. 1945 г.
Вчера была лекция Пристли[iv], я не была, но мне рассказывали, что сначала говорил Морозов[v], очень бездарно, потом Пристли отчитался (!) в своей работе за время войны, причем ничего интересного не сказал, а Морозов переводил каждую фразу, затем прочел (уже без перевода) отрывок – неинтересный. Наши девки вернулись разочарованные. Да и сам он обыкновенный. А я думала, все англичане с хвостами[vi].
Сегодня иду на "Комсомольскую правду"[vii]. Луговской еще не вернулся из Ташкента[viii], без него мне читать не хочется. Кроме того, у меня есть ощущение роста и мне все кажется, что вдруг я за эту неделю напишу что-нибудь хорошее, – тогда будет жаль, что не прочла. В общем, я постараюсь пока не читать, хотя боюсь, что придется, потому, что все, кто ходит, уже читали.[ix]
[…] если ты не читала "Диккенс" Честертона[x], то прочти обязательно. Отличная книжка. Я терпеть не могу Диккенса, все равно интересно. Кстати, он пишет, что если человек не может смеяться вместе с Диккенсом (меня как раз Диккенс не смешит), то для этого человека нет ничего легче, как смеяться над Диккенсом. Правда, умно? Или: "Надежда является последним преимуществом зрелого возраста и единственной привилегией, которой не пользуется юность.... Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские мучения грешника.... Боги приберегли этот драгоценный напиток для людей зрелого возраста..." и т.д. Ну, словом, Честертон. Вообще у меня сейчас период увлечения Честертоном (еще с Ленинграда). Весной я увлекалась Франсом[xi]. Обожаю скептиков.
Надо бежать в "Комсомолку", это далеко[xii].
23 сент. 1945 г.
[…] Вчера, опустив письмо, я поехала в "Комсомолку". Там был Антокольский[xiii], который стал с нами знакомиться, просил каждого прочесть по 2-3 стихотворения. До меня очередь не дошла, чему я была очень рада, т.к. начать читать мне бы хотелось не так. Критиковал он неплохо, мне кажется, что у него очень хороший вкус, довольно остроумен, но Луговской как руководитель гораздо лучше. Он разругал Манделя![xiv] Это было, пожалуй, справедливо, хотя и однобоко, во всяком случае, мы все в душе радовались. Вообще же ничего особенного не было, т.к. почти все читали старые стихи, давно известные […].
А насчет университета – я Вам уже говорила, что сейчас у нас там очень гнусно. […] Поэтому я его и не люблю, а не потому, что считаю, что он не дает знаний. Даже люди, которые горят страстной любовью к науке, соглашаются в ненависти к хождению в университет. Просто у них больше стимулов преодолевать это. А фраза "Тебе же нравится, что Анна Андреевна[xv] очень образованный человек", – вообще, простите меня, для маленьких детей (я еще достаточно мала, чтобы обижаться, когда меня считают таковой): мало ли что мне нравится. Мне, например, нравится, что у Зои Александровны[xvi] было семь мужей. Ведь это не значит, что я должна следовать ее примеру.
25 сент. 1945 г. вечером.
[…] Сегодня была на "Молодой гвардии"[xvii]. Там у нас была анархия, т.к. из поэтов никто не пришел, а администраторша[xviii] больна. Мы попытались организоваться сами, но дельного обсуждения не получилось, а стихи читали хорошие – тот же Нидерле[xix] и тот же Мандель, Мандель читал свой новый лирический цикл, в котором много очень хорошего. Ну, первое попавшееся стихотворение, которое мне запомнилось:
Предельно точен язык земной[xx],
Он будет всегда сухим:
С другим – это значит: то, что со мной,
Только с другим.
А я пережил уже эту боль,
Я ушел... (конца строки не помню).
С другой – это значит: то, что с тобой,
Только с другой.
Верно, неплохо?
Я все время колебалась, читать или нет (я колеблюсь уже полгода), тем более, что председательствовал один мой товарищ, который мне все время предлагал, но никак не могла решиться, а потом Мандель зарезал меня тем, что прочел стихи под названием "Анна Каренина". Я так и охнула, правда, у него совсем в другом роде, чем у меня, непохоже и собственно говоря, не про Анну, а про Алексея Александровича[xxi]. Но если я теперь это прочту, то все-таки будет как-то некрасиво – Мандель написал и я сразу о том же. Поди, докажи, кто раньше. К тому же, он не знал о моем стихотворении, случайность. А я думала прочесть "Будущее", "Тревогу" и "Анну Каренину", а без нее не хочется, и вместо нее нечего прочесть. […]
26 сент 1945 г.
[…] Да, вот тебе недостающая строка из Манделя: «Я ушел и махнул рукой...»
У меня стихи тоже не пишутся. Почему «тоже», – не знаю. «Тоже» потому что вообще ничего не делается. Стоп! На полной скорости перевод на другую тему! […]
Я страшно обрадовалась указу о демобилизации 10 след. возрастов[xxii]. Во-первых, очень жалко ребят, у которых прервалось учение, а во-вторых, чисто эгоистически – хорошо, что у нас будут мальчишки, надоели девчонки с их разговорами о туфлях и о противозачаточных средствах, извини за буквальное определение. И ничего-то они не понимают ни в том, ни в другом.
У меня период Честертона уже кончился и начался период Хемингуэя[xxiii], я перечла «Пятую колонну» и «Прощай, оружие», а сейчас читаю «Смерть после полудня» и мне очень скучно, то ли потому что в самом деле слабо, то ли потому, что я читаю впервые, а сосредоточиться не могу.
27 сент. 1945 утро
[…] Все-таки как полезно почитать на ночь хоть страничку из Ильфа и Петрова. Совсем другие сны снятся.
29 сент. 1945 вечером
[…] Вечером была на «Комсомолке», Антокольский не пришел, мы немного посидели и разошлись. Теперь сборища там будут по средам. Саша Нидерле написал новое очень милое стихотворение, оно начинается так: «Если б я не стал поэтом, я б наверно стал пиратом...» , потом рассказывает, какова бы была его деятельность на пиратском поприще, а потом говорит, что, собственно, поэтическая и пиратская деятельность вполне совместимы:
«Буду грабить каравеллы
Луговских и Пастернаков!»
(Тут я ему сказала, что Пастернака, пожалуйста, а у Луговского у самого мало), а кончается так:
«Если б я не стал поэтом,
Все равно бы стал пиратом!»
Кстати у меня сегодня была не очень приятная встреча. Я встретила одну девушку Фрину О., недавно кончившую юрид. факультет. Я ее знала с первого дня жизни в Москве, как патентованную дуру, особу не вполне серьезного поведения и очень бездарную и безвкусную поэтессу. Она только вчера приехала из Ленинграда, была у Анны Андреевны <Ахматовой> и говорит, что Анна Андреевна ее очень хвалила. То, что она действительно была, она мне доказала, т.к. у нее есть открытка с подписью от Анны Андреевны, а врать, что она хвалила ее, Фрина бы не стала, т.к. А.А. ей про меня говорила и она понимает, что я могу проверить. Мне это было неприятно не потому, что я хочу, чтоб А.А. хвалила только меня, а потому что этим резко снижается в моих глазах цена ее похвалы. У Фрины действительно ужасные стихи, и Луговской того же мнения. Может быть, она вообще хвалит всех девочек, которые приходят к ней и выражают свое преклонение более хитрыми способами, чем ползание по ковру[xxiv]?
А может, просто дело вкуса. А. А. на днях будет в Москве. Я позвоню ей к Ардовым[xxv]. […]
30 сент. 1945
[…] Сегодняшнее воскресенье все прошло у меня в хоз. деятельности. Утром встала, вымыла окна, убрала комнату и полетела в магазин. Борис Яковлевич[xxvi] все время подзуживал меня пойти в магазин утром пораньше, но тщетно, и я так и дотянула до последнего дня. Стояли долго и ничего особенно хорошего не получили[xxvii]. Оттуда отягощенная постным маслом и прочими гастрономическими прелестями приехала к бабушке[xxviii] к 7 часам обедать. […] Затем я вернулась домой, сейчас сижу и пишу тебе, на кухне варится циммес[xxix]. Не думай, что я варю его по своей воле, это Борис Яковлевич заставил меня получить в магазине морковку (так я бы, конечно, не стала), а теперь уже придется есть. И чистил я морковку и проливал горькие слезки в потолок оттого, что придется есть мне его одному. И вся квартира проливала слезки вместе со мною и воцарился мрак на кухне коммунальной.
В магазин я взяла с собой «Смерть героя»[xxx], но, как всегда, в очереди читать оказалось невозможно, и я разговорилась с одним типом – ст. научным сотр. АН, биологом, довольно молодым и интересным человеком. Мы начали с того, как бы организовать ликвидацию очередей, затем перешли на методы высшего образования, а потом на стихи, которые он знает неплохо. Стояли мы три часа и успели вспомнить всю «Форель» Кузмина[xxxi]. […]
Знаешь ли ты такой старый пресный анекдот:
- Почему люди не падают с Земли?
- Потому что они прикреплены к магазинам.
Правда, грустно? Хорошо бы сейчас оторваться от земли и полететь, поплевывая на звезды. […]
2 окт. 1945 вечером
[…] Сегодня масса впечатлений – начну с конца, со встречи с Арагоном[xxxii]. Это было чудесно. Я пришла за 40 мин., но в Комаудитории[xxxiii] уже не было места, к счастью, Майка мне заняла, причем очень хорошее. Он пришел с женой, писательницей Эльзой Триоле. Мы заранее были против нее, во-первых, потому что она сестра Лили Брик, которую никто не любит[xxxiv], а во-вторых, потому что каждая из нас втайне надеялась, что Арагон влюбится в нее и увезет ее в Париж – а такая Эльза несомненно только мешает. Тем более, что на одной из его книг такое посвящение: «Эльзе Триоле, без которой я бы замолчал». Но нам пришлось переменить мнение о ней. Начать с того, что они пришли без опоздания. Одеты они были просто, на нем пальто, которое велико, самый обыкновенный костюм и поношенные, хотя и отлично вычищенные ботинки. Зато воротничок – ослепителен. Она была в шерстяном вязаном черном платье и в плаще, красиво (на голове у нее была сетка, Фридка, таки это модно), но просто. Во всяком случае, Лиля Брик, которая была с ними, одета лучше ее. Эльза, естественно, говорила по-русски. Она нас подкупила тем, что говорила очень просто, свободно и мило. Ничего экстра про Францию она не рассказывала, но о себе и о Арагоне много интересного. Они и в тюрьме посидели и во всяких передрягах побывали. Потом выступил Луи и тут начался телячий восторг всех «французов». Мы, т.е. хоть немного знающие язык, были нарасхват (хотя таких в университете немало). Я с наслаждением слушала французскую речь и очень радовалась, что понимаю. Стихи я понимала не так свободно, но то, что я поняла, мне совершенно не понравилось. Начал он с того, что извинился за то, что говорит по-французски, но придерживается мнения, что если говорить, то говорить хорошо. Мы стали просить еще стихов, главным образом, чтобы послушать язык, т. к. стихи, по-моему, все оценили по заслугам. Тогда он вдруг улыбнулся и сказал по-русски, правда с сильным акцентом: «Если все французские стихи читать, то это будет скучно?» Мы умилились и закричали: «Vive la langue française!»[xxxv] Потом посыпались записки, на которые отвечала она. Это было интересно. Например:
Вопрос: «Что теперь представляет собою Андре Жид[xxxvi]?»
Ответ: Все то же!
Вопрос: Где находится Луи Селин[xxxvii]?
Ответ: Сейчас он куда-то уехал со всеми деньгами. Вообще он какой-то безумный! Например, он утверждал, что римский папа – еврей, что Лаваль[xxxviii] – еврей.
Вопрос: Чем занимается последнее время Ромен Роллан?
Ответ: Он хотел посвятить свои последние дни окончанию своей книги. (Очевидно он был совершенно аполитичен).[xxxix]
Вопрос: К какой партии вы принадлежите?
Ответ: Арагон – член компартии, а я (с улыбкой, разводя руками) – беспартийная большевичка.
Масса вопросов было о Маяковском. Тут ее ответ был совсем замечателен: она сказала, что Маяковского почти совсем не переводили, только несколько стихотворений удалось перевести ей с Арагоном. Кажется, ясно? После этого она говорит: «Но влияние его на французскую поэзию несомненно, особенно на поэтов Сопротивления». Довольно противоречиво. Потом она рассказала, что она написала книгу о Маяковском, которая была сожжена немцами и сейчас издается заново[xl]. Ему было написано масса приветственных записок по-французски, в частности, и мы с Майкой написали, он на все отвечал очень мило и любезно. Насколько я могу судить, он типичный француз и душка. Потом «энтузиасты», а именно, мы с Майкой, Женя Шор и Юрка Уваров[xli] проводили их до «Националя»[xlii], причем разговаривали на смеси французского и русского о поэзии, Арагон сказал, что Маяковский – единственный поэт по праву называющийся советским, и я с ним совершенно согласна. На прощанье он пожал нам лапы и сказал, чтоб мы приехали в Париж, что они постараются принять нас так же, как мы приняли их. Мы действительно все время не скупились на аплодисменты, а при упоминании о Париже у нас совсем разгорелись глаза и мы стали беситься и визжать, собрали вокруг себя толпу. Все мы были красные, растрепанные и, между нами говоря, очень хорошенькие. […]
3 окт. 1945 утром
[…] Еще про Арагона: я по-французски спросила его, какое стихотворение (из русских) последних лет ему больше всего нравится, а он по-русски ответил: «Жеди мениа»[xliii].
Я очень радовалась, что ничего не знала ни о том, как они живут между собой и как каждый из них ведет себя на стороне. Они производят впечатление хорошей французской пары (Эльза совершенная француженка) и милых простых людей – и слава богу. Но мы вчера были готовы носить их, особенно, конечно, его, на руках. Как маршала Тито[xliv].
4 окт. 1945 г. вечером
[...] На французском уроке наша преподавательница теперь говорит: «S’il vous plaît comme Aragon!»[xlv] (поправляя наше произношение). Преподают французский нам здорово, и я не стала сдавать зачет[xlvi], т.к. сидеть на уроке просто одно удовольствие. Она молодец. По латыни долбим coniunctivus[xlvii], ни черта не знаем, наша старушка рассердилась на нас и за целый урок не рассказала ни одной истории. Sine ira et studio[xlviii]. Еще когда мы начинали латынь в прошлом году, наш латинист сказал: «Старайтесь запомнить побольше изречений и поговорок – это единственное, что останется у вас в голове». Он был глубоко прав!
Читаю «Максимы» Ларошфуко[xlix]. Боже, до чего умно! Я наслаждаюсь, растягивая по возможности. Только Анатоль Франс может с ним сравниться.
Завтра будет мерзкий день. Впрочем, нет – Пинский[l]. Но латынь и вообще.
А знаешь, без столовой таки скучно. Мне не все равно, сижу я в убранной комнате или нет, я бы предпочла, чтоб убрал кто-нибудь другой, но если никто не идет на это, то я (так уж и быть!) уберу сама. Но пью я чай или не пью и ем я три раза или один, мне действительно все равно, и я только умом осознаю, что надо бы есть поаккуратнее. В конце концов одно дело – две недели, другое дело – месяцы. Но я не знаю, как мне это устроить. Только в университетскую столовку я не пойду. Это ГОИвская[li] Йошкарская ухудшенная еще втрое. А я в Литфонде[lii] уже привыкла к культуре и не могу есть мясо ложкой. Да еще в хлеву. […]
6 окт. 1945
[...] Сегодня я звонила в ВОКС[liii] по поводу книги, переведенной на китайский, меня просили зайти получить книгу и письмо от Го-Мо-Жо[liv]. Это здорово интересно. Этому Го-Мо-Жо надо будет ответить, так что у меня «завяжется» переписка с великим китайским ученым, философом и писателем, любимцем Рабиндраната Тагора[lv]. [...]
Интересно, приехала ли Анна Андреевна. Мне звонить не хочется, потому что ничего не написано и вообще как-то неохота. Ардов тогда просил меня зайти, а я не пришла. Теперь неловко позвонить и спросить Анну Андреевну. [...]
Я вчера и сегодня перечитывала «Третью фабрику»[lvi]. По-моему, из этой книги надо выкинуть 50%. Зато 25% стоит выучить наизусть. «Любовь, как сказала мне Лариса Рейснер, это пьеса с короткими актами и длинными антрактами. Надо уметь вести себя в антрактах...» Как раз это-то я и не умею. А вести себя во время действия – просто. [...]
Я полный профан в политике, совершенно не интересуюсь ею и не разбираюсь в ней, и это наверняка не самое важное из того, что сейчас происходит, но меня поражают все эти процессы военных преступников. Неужели их не повесят?[lvii].
Кстати, Франс (опять Анатоль Франс, но к его авторитету я прибегаю во всех случаях жизни) относился с великим отвращением не только к войнам, но и ко всем международным политикам. Он говорил, что когда больше не будет иностранной политики, то начнется великое счастье человечества.
Вообще все рассуждения вроде того, что Франс не понимает любви или еще чего-нибудь имеют для меня такой же вес, как для Фриды рассуждения о вреде табака. Я могу с ними даже согласиться, но все равно все в нем мне нравится. Я влюблена в Франса так, как можно влюбиться только в Пушкина (из писателей, конечно). Я даже больше чем его собственные произведения, люблю читать о нем – всякие опубликованные беседы, мысли, «Франс в туфлях», «в халате»[lviii], «Мысли Франса»[lix] и т.д. Из бесед с Франсом, пожалуй, интересней всего книга Поля Гзелля[lx]. Кемери[lxi], по-моему, слабее – как-то по-бабски. И сама она, видать, была противная. [...]
[i] Жизнь моих родственников во время войны запечатлена в их письмах, собранных мной в электронную книжку «Из переписки моих родственников: военные годы» (http://rarebooks.library.nd.edu/collections/documents/MSE-REE_0014-WarCo...)
[iii] Автографы сохранившихся писем были сданы мною в Центральный (ныне Российский) государственный архив литературы и искусства в 1990 г. и хранятся там в фонде Н.А. Роскиной. Транскрипт с моими комментариями в Отделе редких книг и рукописей библиотеки им. Хесбурга (Университет Нотр-Дам, США).
[iv] Английский писатель и драматург Джон Бонтон Пристли (John Boynton Priestley, 1894-1984) был очень популярен в СССР – достаточно социальный и даже чуть прокоммунистический, чтобы его разрешено было переводить, и достаточно западный, чтобы его интересно было читать или смотреть на сцене (а какие радиопостановки были замечательные!). Пьеса Пристли «Визит инспектора» (An Ispector Calls) была впервые поставлена в 1945 г. в Москве, в связи с этим он и приезжал в Москву, будучи приглашен на семинедельный тур по России.
[v] Михаил Михайлович Морозов (1897-1952), советский литературовед, театровед, педагог, переводчик, шекспировед, работал в МГУ, а также для Совинформбюро и для Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС; состоял членом бюро театральной секции).
[vi] Возможно это аллюзия на средневековую легенду.
[vii] То есть в литературное объединение при “Комсомольской правде”, которым руководил поэт Владимир Александрович Луговской (1901-1957).
[viii] Луговской вернулся из ташкентской эвакуации в 1943 г., но по переводческим делам еще ездил туда. См. подробнее Н.А. Громова «Все в чужое глядят окно» http://www.rulit.net/books/vse-v-chuzhoe-glyadyat-okno-read-48321-1.html
[ix] На встречах литературного объединения полагалось выступать с чтением своих произведений и выслушивать критический анализ своих товарищей и руководителя.
[x] Биография «Чарлз Диккенс», написанная английским писателем и христианским мыслителем Г. К. Честертоном (1874-1936).
[xi] Анатоль Франс (фр. Anatole France; 1844-1924), французский писатель и литературный критик, известный своей скептической иронией.
[xii] «Комсомольская правда» помещалась на ул. Правды (бывшая 2-я улица Ямского Поля) д. 24, в здании комбината газеты «Правда». А мама жила на 1-ой Мещанской д.7 – сейчас это Проспект Мира д.9.
[xiii] Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978), поэт, переводчик.
[xiv] Наум Моисеевич Коржавин (настоящая фамилия — Мандель; р. 1925), поэт. (Его воспоминания о литобъединениях той поры см. http://magazines.russ.ru/druzhba/2000/12/korj.html)
[xv] А.А. Ахматова. Перельманы были издавна дружны с Ахматовой.
[xvi] Зоя Александровна Никитина (урожд. Гацкевич; 1902-1973), работала литературным редактором. Наташа знала ее по детскому лагерю эвакуированных детей Литфонда, где Зоя Александровна работала завучем. Мужей у Зои Александровны на самом деле было всего четыре, но возлюбленных много. Часто приводится ее шутка: «Мне телефонный "Алфавит" не нужен — у меня все знакомые на "р" или на "л": либо родственники, либо любовники…» (см. например http://voply.livejournal.com/6126.html)
[xvii] Это объединение Н. Коржавин (Мандель) считает лучшим: «...там кипела молодёжная вольница». (http://magazines.russ.ru/druzhba/2000/12/korj.html)
[xviii] Вера Васильевна Юровская. См. ее автобиографические заметки, опубликованные в интернете Эллой Агаповой ( http://ella-agapov.narod.ru/).
[xix] Фамилия (по отчиму) писателя и сценариста Александра Евсеевича Рекемчука. Стихи он писал недолго. О своих стихах и о свистопляске с фамилией (отец его был арестован, а отчим был немцем) Рекемчук рассказывает в интервью, опубликованном на сайте http://kuvaldinur.narod.ru/kuvaldin-ru/besedi/aleksandr-rekemchuk.htm
[xx] Окончательный (опубликованный) текст этого стихотворения см. http://korzhavin.ouc.ru/predelno-kratok-yazuk-zemnoi.html)
[xxi] Мамино стихотворение не сохранилось, а стихотворение Коржавина вошло в книгу «На скосе века» см. http://litbook.net/book/97561/na-skose-veka/page-10
[xxii] Указ от 25 сентября 1945 года «О демобилизации второй очереди личного состава Красной Армии».
[xxiii] Эрнест Миллер Хемингуэй (1899-1961), американский писатель, необычайно популярный среди советской интеллигенции.
[xxiv] Про ползание по ковру – это слова Ахматовой, мама пишет в воспоминаниях: «Вскоре общие друзья передали мне отзывы Ахматовой: "Независимая девочка, не то что некоторые – сразу от двери начинают ползти по ковру"».(www.vtoraya-literatura.com/publ_1000.html)
[xxv] Виктор Ефимович Ардов (настоящая фамилия Зигберман, 1900-1976), советский писатель-сатирик, и его жена актриса Нина Антоновна Ольшевская (1908-1991). Наташа была с ними знакома, так как до войны Ардов дружил с А.И. Роскиным. Как описано во многих мемуарах, Ахматова, бывая в Москве, чаще всего останавливалась у Ардовых.
[xxvi] Борис Яковлевич Жуховецкий, сосед по коммунальной квартире, переводчик.
[xxvii] Введенное с июля 1941 года распределение продуктов по карточкам было отменено только в декабре 1947 года (хотя на некоторые товары уже в 1945 г.) . Карточки выдавались из расчета месячной нормы и отоварить их надо было в течение данного месяца, поэтому 30 число – последний день для сентября.
[xxviii] Мать братьев Роскиных (их было трое: Григорий, Владимир и Александр) Вера Львовна Роскина (урожд. Ривка Лейбовна Дынкина, ум. 1946), после всего их лишившей революции и смерти мужа, московского присяжного поверенного, переехала в Ленинград, хотя сыновья жили в Москве. Но из эвакуации она вернулась в Москву и жила у своего сына художника Владимира Иосифовича (отчество иногда пишут как Осипович в целях русификации ) Роскина (1896-1983). А сам он жил у своей жены тоже художницы Анны Сергеевны Катаевой (1903-1980). Она была урожд. Коваленко, но оставила себе фамилию первого мужа, писателя Валентина Петровича Катаева. При мне она уже не рисовала, зарабатывала ретушью (сидела в гостиной у окна за письменным столиком и целыми днями водила перышком). Квартира была в переулке Малый Головин, дом 12, это между Костянским переулком и Сретенкой – от Сретенки по направлению к Кировским воротам.
В интернете сейчас эта квартира часто упоминается как бывшая квартира писателя В.П. Катаева – кв. №1, на первом этаже. При этом, конечно, путают, пишут, что Катаев (и тем самым Владимир Иосифович Роскин) был женат на Анне Николевне – нет, он был женат на Анне Сергеевне, а Анной Николаевной звали ее мать (чудесная была женщина). Утверждают, что квартира была трехкомнатной, однако при мне – а значит и при тех, кто брал у Роскина интервью в годы перед его смертью, – комнат было пять – видимо, из трех сделанных. Прямая речь Роскина звучит не очень на него похоже, но правда остается правдой, Роскин действительно был в тот вечер у Анны Сергеевны в квартире Катаева, куда пришел Маяковский, и они играли то ли в карты, то ли в маджонг (не помню точно, как Роскин рассказывал), а потом уж и Катаев вернулся домой и еще многие там были. Я не знаю, на месте ли еще дом или уже снесли (состояние и при мне было ужасное!), но есть фотография http://bg.ru/blogs/posts/6116/.
Катаев написал про этот вечер в повести «Трава забвения»: «Сидели в столовой. [...] В виде экспромта, забавного курьеза остатки от обеда – миска вареников с мясом [...]».
Анна Сергеевна, с Катаевым давно разошедшаяся, вынесшая от него, естественно, много обид, но зла не таящая, невероятно сердилась (это уже я своими ушами слышала, повесть ведь была опубликована в 1967 г.) на слово «миска», так как у нее в доме всегда была хорошая посуда.
Подозреваю, что Катаев вовсе не хотел Анну Сергеевну (ее дома звали Муся, почему-то от Муха) задеть, а просто любил слово «миска». У него в прозе, помимо, этой миски с варениками с мясом, есть миска с варениками с творогом, и миска с гусятиной, и миска с жареной рыбой, и женское лицо, «скуластое, как миска», а может быть, я еще не все знаю.
Но все-таки ключевое слово тут обед. У мамы в то время и многие годы потом (и при мне тоже) было очень мало денег. И тот обед, которым кормили замечательные хозяйки Анна Сергеевна с Анной Николаевной, или просто кофе с бутербродом были крайне нужны. Об этом и дальше будет.
[xxix] Еврейское блюдо, главным компонентом которого является морковь.
[xxx] «Смерть героя» ( Death of a Hero) — роман английского писателя Ричарда Олдингтона (1892-1962).
[xxxi] Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936), русский поэт Серебряного века; его замечательная поэма «Форель разбивает лед» (1927) посвящена однополой любви.
[xxxii] Луи Арагон (фр. Louis Aragon; 1897-1982), французский писатель-коммунист. Муж французской писательницы и переводчицы русского происхождения (еврейки) Эльзы Триоле (фр. Elsa Triolet, урождённая Элла Юрьевна Каган; 1896-1970). Арагон и Триоле часто приезжали в СССР.
[xxxiii] Самая большая аудитория в старом здании МГУ на Моховой. Там, где во дворике памятник Ломоносову.
[xxxiv] Лиля Юрьевна Брик (урождённая Лиля (Лили) Уриевна Каган; 1891-1978), российский литератор, любимая женщина и муза Владимира Маяковского.
[xxxv] Да здравствует французский язык!
[xxxvi] Андре Жид (André Gide, 1869-1951), известный французский писатель-модернист. Это несколько провокационный вопрос студента, так как имя Андре Жида, разочаровавшегося в 1930-х гг. в советском строе, попало в СССР под запрет.
[xxxvii] Луи-Фердинанд Селин (фр. Louis-Ferdinand Céline, 1894-1961), французский писатель. Триоле перевела на русский язык (в 1934 г.) один из лучших романов Селина модернистское «Путешествие на край ночи». В конце 1930-х – начале 1940-х Селин стал публиковать антисемитские и человеконенавистнические памфлеты, а после войны был обвинен в коллаборационизме, арестован, потом сослан, но от антисемитизма не отрекся. Приводимый ответ Э. Триоле по меньшей мере уклончив.
[xxxviii] Пьер Лаваль (Pierre Laval; 1883-1945), французский политик-социалист. Активный деятель коллаборационного «правительства Виши» во время Второй мировой войны и его глава с 1942 по 1944 год.
[xxxix] Ромен Роллан (Romain Rolland; 1866-1944), французский писатель, общественный деятель. Перед смертью Роллан хотел закончить свои труды о Бетховене. Видимо, и этот ответ Э.Триоле был уклончив.
[xl] Речь идет о книге Триоле «Маяковский, русский поэт» (Maïakovski).
[xli] Майка – не знаю. Женя (Евгения Николаевна) Шор стала лингвистом, автором учебника ''Практическая грамматика французского языка'', а Юрка (Юрий Перович) Уваров стал известным переводчиком с французского и преподавателем.
[xlii] Эта гостиница находится на углу Тверской (в то время ул. Горького) и Моховой улиц, очень близко от старого здания университета.
[xliii] Стихотворение Константина Симонова (1915-1979), написанное в самом начале войны (июль-август 1941 г.) и сразу ставшее безумно популярным. Позже, конечно, нашлись люди, сообразившие, что как-то это нехорошо сказано по отношению к женам с войны не вернувшихся: «Как я выжил, будем знать / Только мы с тобой,- / Просто ты умела ждать, /Как никто другой». Что ж другие жены хуже ждали, что ли? Но это сообразили позже, а тогда стихотворение нравилось всем. И гитлеровцы, говорят, на свой немецкий переводили и от руки переписывали, и вообще на все языки переведено.
[xliv] Иосип Броз Тито ( Josip Broz, Тито (сербохорв. Тито, Tito) — партийный псевдоним, впоследствии соединившийся с фамилией; 1892-1980), лидер Югославии с конца Второй мировой войны до своей смерти. К концу войны Тито был за ввод советских войск в Югославию (в отличие от тех, кто предпочитал ждать других союзников) и подписал об этом договор со Сталиным, за что и был превозносим Москвой (потом – в 1949 г.- он отказался подчиниться Сталину и превратился в «кровавую собаку Тито»).
[xlv] Пожалуйста, как Арагон!
[xlvi] В смысле освобождаться от посещения занятий.
[xlvii] Попросту говоря, «сослагательное наклонение», но у латинского конъюктива более широкое применение.
[xlviii] То есть беспристрастно (буквально: без гнева и без нежности)
[xlix] Книга афоризмов французского писателя-моралиста, философа и политика Франсуа де Ларошфуко (1613-1680).
[l] Леонид Ефимович Пинский (1906-1981) - филолог, специалист по истории западноевропейской литературы XVII—XVIII веков. Он был преподавателем Н. А. Роскиной в МГУ. Позже (с 1956 г., когда они встретились у Н.Я. Мандельштам) началась дружба, а потом и жили по соседству. Пинский в 1960-70 гг. стал известным диссидентом.
[li] Государственный Оптический институт, где работал дядя Наташи муж Фриды Ароновны Перельман математик Григорий Давыдович Рабинович (1910-1953) и одно время – в эвакуации в Йошкар-Оле – работала Наташа.
[lii] То есть в Союзе писателей, в ресторан которого во время войны и сразу после нее пускали пообедать по карточкам не только самих писателей, но и их семьи, хотя порой меню им полагалось разное. (См. в книге В.А. Антиповой «Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е гг.» http://www.litmir.net/br/?b=155355&p=58).
[liii] Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.
[liv] На китайский была переведена книга А.И. Роскина «Максим Горький»; Го Можо (1892-1978), китайский писатель, переводчик и государственный деятель, способствовал этому изданию.
[lv] Рабиндранат Тагор (1861- 1941), индийский писатель, поэт, композитор, художник, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1913 г.
[lvi] Книга В.Б. Шкловского (1893-1984) «Третья Фабрика: Автобиографическая проза», 1926.
[lvii] С 1945 года было проведено много судебных процессов над военными преступниками, главным из них был Нюрнбергский - Международный военный трибунал над бывшими руководителями гитлеровской Германии. Главные военные преступники были казнены , часть приговорена к длительным тюремным срокам.
[lviii] «Анатоль Франс в туфлях и халате», книга Жана Жака Бруссона (1925, русский перевод А, А. Поляк и П. К. Губера), личного секретаря А. Франса. Автор писал об А. Франсе, делая особый упор на его человеческие пристрастия, слабости, интимные стороны жизни.
[lix] «Мысли Анатоля Франса» (Ленинград : Гос. изд-во, 1926), авторы Anatole France, Maud Laussel, René Ledoux-Lebard.
[lx] Книга французского писателя П. Гзелля (Paul Gzell), друга А. Франса «Беседы А. Франса, собранные Полем Гзеллем». Пер. Е.В. Мечниковой под ред. Н. Радлова. СПб : Всемирная литература, 1923.
[lxi] Книга Сандор Кемери (настоящее имя автора – Оттилия Космутце, венгерская писательница, которая еще до первой мировой войны была секретарем А. Франса) «Мои прогулки с Анатолем Франсом». Предисловие Еф. Шапиро. Перевод с французского В.Л. Богровой. Обложка и суперобложка Б. Титов. Москва-Ленинград : ГИЗ, 1928. Все эти книги об А. Франсе были у Наташи дома, то есть в московской комнате ее отца, так как А.И. Роскин вообще любил книги, и в частности писал предисловия к детгизовским изданиям Франса (как и Флобера, О. Генри и др., печатавшихся в серии «Рассказы иностранных писателей») , то есть нуждался в книгах для работы. И мама все эти книги читала и над ними думала, а прочитав, начала постепенно всё распродавать, так как и места совершенно не было, и вечно хотелось есть.
