Москва моего дества
...Мне было года четыре или пять лет, но я хорошо помню, как немецкие военнопленные строили в Москве дороги. Моё детство проходило, в основном, на улице. Я самостоятельно гулял не только во дворе дома и по родной улице Станкевича, но и по Тверскому бульвару, и по улице Горького. Я подходил к немцам. Многие были в шинелях без погон, или в ватниках. Вот кто на самом деле отстраивал послевоенную Москву. Помню, когда памятник Пушкину перенесли с Тверского бульвара на противоположную сторону, на площадь. Это было в 1950-м. Помню Москву без памятника Юрию Долгорукому.
Потом его торжественно установили напротив здания Моссовета. Московские остряки посмеивались над тем, что князь и его конь повернулись задом к памятнику сидящего на стуле Ленина. Скульптуру изваял Меркуров из красного гранита. Она стояла в глубине скверика, в который нас, группу малышей, водила гулять Роза Григорьевна Финкельштейн. Нам было по 3 года, когда Роза Григорьевна частным образом набрала группу до 10 малышей, гуляла с нами и кормила, пока родители были на работе. В эту группу со мной ходил мальчик по имени Жозик. Жозик Аш. Теперь он живёт в Израиле.
Мы вот уже почти 70 лет поддерживаем связь. Когда поставили Юрия Долгорукого, мы, мальчишки, бегали смотреть, сидит он на кобыле или на мерине... Помню, как возле улицы Горького от Брюсовского переулка до улицы Огарёва строили большие дома для членов Союза композиторов. Когда вырыли котлован, то оказалось, что на этом месте было кладбище. Когда рабочие уходили, мальчишки с нашего двора бегали к котловану, вытаскивали из земли черепа, надевали их на палки и пугали прохожих. С тех пор меня не оставляет мысль, что весь Союз советских композиторов стоял на костях...
Школа
...Я учился в 135-й мужской школе на улице Станиславского, возле улицы Горького. Тогда ещё было раздельное обучение. В классе, которым руководила Татьяна Дмитриевна, со мной вместе учились, кроме сына Сазоновой Миши Борисова, сын солиста оперы Большого театра Соломона Хромченко Саша, сын композитора Модеста Табачникова Женя (Евгений Модестович к семидесяти годам написал книгу воспоминаний "Пролетая над самим собой")... Я уже тогда увлекался театром. Учительница поставила с нами сцену из повести Валентина Катаева "Сын полка". Мне дали роль Вани Солнцева. Честно говоря, я Ваней себя не чувствовал, но пришлось вжиться в образ. А долговязый Женька Табачников играл раненого солдата. Он лежал на полу, стонал и повторял только одно слово: "Пить!" Я подавал ему воду. Мне очень не хотелось учить роль Вани Солнцева, где было много слов, и я завидовал Женьке. Через очень много лет, уже в Нью-Йорке, мне опять пришлось выйти на сцену в роли Вани - Ивана Ивановича Иванова в спектакле театра "Фолксбине" "Трудно быть евреем" по роману Шолом-Алейхема "Кровавая шутка". На этот раз мой Ваня говорил по-еврейски.
В пятидесятых годах мальчики в школе носили военизированную форму. Мамы часами стояли в очереди в ГУМе и в ЦУМе, чтобы купить такую школьную форму. Это была гимнастёрка, подпоясанная широким ремнём с пряжкой, на которой изображена звезда. Гимнастёрку надо было по-солдатски заправить так, чтобы все складки убрать назад. К воротнику пришивался белый подворотничок, который надо было часто стирать. Поэтому папа с малых лет учил меня по утрам обязательно мыть с мылом шею, а руки почти по локоть: «Манжеты, манжеты не забудь!» - говорил он мне. В начальных классах надо было обязательно носить нарукавники, чтобы не измазать чернилами рукава. Ведь мы писали пёрышками, обмакивая их в чернильницу-непроливашку. Пальцы были всегда в чернилах. Тетрадки и учебники носили в твердых ранцах за спиной. Карандаши складывали в деревянный пенал. При входе в класс учеников проверяли одноклассники, назначенные санитарами: они следили за тем, чтобы у нас были чистыми руки и уши. На сопливый нос и обгрызанные ногти внимания не обращали. В вестибюле школы стоял на постаменте бюст Сталина – кажется, мраморный, но, может быть, гипсовый.
Как только мы окончили второй класс, была проведена школьная реформа, обучение мальчиков и девочек сделали совместным, меня перевели в 131-ю школу, что была рядом на той же улице. На этот раз детей из музыкальных семей стало больше. Там учились Серёжа Колмановский, сын композитора Эдуарда Колмановского (впоследствии он, тоже композитор, стал известен как Сергей Томин, то есть сын Томы, Тамары, так звали его маму), Маша Лемешева, дочь солистов оперы Большого театра Сергея Лемешева и Ирины Масленниковой, дочь композитора Михаила Зива, внучка композитора Листова... Маша Лемешева, которую многие ласково звали Машенькой, была похожа на Золушку в исполнении Янины Жеймо. Кинофильм «Золушка» был любимой сказкой не только детей, но и всех советских людей. Многие тогда надеялись на волшебную палочку, мечтали получить квартиру, мечтали собрать деньги на пальто, на зимние сапоги, на отдых у моря, потом мечтали купить автомобиль, получить разрешение на туристическую путевку в Болгарию или в Польшу… А пока ходили в кино на "Золушку": уход в сказку хоть на полтора часа был отдушиной.
Машенька Лемешева была небольшого роста, большеглазая, с удивительно белой кожей, с румянцем на щеках, скромная, с тихим бархатным голосом. Трудно было предположить, что она пойдёт по стопам родителей, станет оперной певицей, солисткой московского Камерного музыкального театра Бориса Покровского. В школе за ней ухаживал мой одноклассник Костя Данилин, по-кавказски красивый брюнет, одевавшийся по моде. Правда, позднее, уже в старших классах он сдружился с нашей одноклассницей Наташей Манько. После школы они поженились и прожили всю жизнь вместе.
Костя жил в особняке в Брюсовском переулке. Переулок был потом переименовали в улицу певицы Неждановой, поскольку там был дом артистов Большого театра. А особняк, о котором речь, был печально знаменит тем, что там в квартире №11 жили Всеволод Мейерхольд и Зинаида Райх. В этой квартире её и убили. Сейчас на доме висит мемориальная доска "Здесь жил Мейерхольд". Мы, одноклассники, часто собирались у Кости. Он проживал с дедушкой в большущей по нашим понятиям квартире, где стоял рояль. Костин дедушка был высоким "старорежимным" господином с усами, ходил с тростью, выбрасывая её вперёд, всегда в костюме-тройке и в галстуке-бабочке. Когда мы приходили, он садился за рояль и пел, улыбаясь в усы и подтанцовывая плечами в такт: "Мамаша ахнула слегка при виде конного полка, а дочка прыгать начала до потолка, до потолка".
В 131 школе у нас была замечательная классаня руководительница, преподаватель русского языка и литературы Викторина Соломоновна Кляцкина. Она приняла наш класс, когда ей было 28 лет, и почти все мальчики в классе были в неё тайно влюблены. Впрочем, некоторые учителя-мужчины тоже.
Она не была замужем и все время в кого-нибудь влюблялась: то в учителя труда, то в учителя физкультуры, то в кого-нибудь из учеников. Так у нее была довольно драматичная любовь (думаю, платоническая) с моим одноклассником Мишкой Ароновым, обожавшим поэзию. Потом долгие годы у нее был роман с директором школы Николаем Ивановичем Суворовым, историком. Но мы его не любили, потому что он забрал преподавательские часы у нашей любимой «исторички» Аси Григорьевны Цейтлин. Уроки литературы, которые вела Викторина Соломоновна, стали любимыми в школе. Она первой рассказала нам о Вознесенском, Рождественском и Евтушенко.
Она читала нам евтушенковскую "Настю Карпову" со слезами на глазах. На уроках внеклассного чтения она знакомила нас с писателями, которые не входили в школьную программу, например, с Достоевским. И она привила нам любовь к театру. В её постановке я сыграл в 13 лет Смирнова из "Медведя" Чехова ("Ух, как я зол, как я зол!"), министра внутренних дел России Дурново, который уговаривал мать Ленина повлиять на сына, Федю Протасова в "Живом трупе" Льва Толстого. Моей партнёршей, игравшей жену Протасова Лизу, была Наташа Рычагова из параллельного класса. Вот ещё одна трагическая судьба талантливой актрисы. Она была удивительно искренней на сцене. Тёмно-каштановые вьющиеся волосы непослушно выбивались из причёски. Хрупкая, тонкая, милая девушка могла бы сыграть Наташу Ростову.
Нам легко было играть вместе. Наташа уже была, можно сказать, профессиональной актрисой. Ей было 10 лет, когда она снялась в роли Нюры Синицыной в детском кинофильме "Васёк Трубачёв и его товарищи", и в фильме-продолжении "Отряд Трубачёва сражается". Мы были одногодками. Помимо школьного драмкружка оба играли в самодеятельных театрах. После школы она поступила во ВГИК, я - в Щукинское. Я очень радовался её успехам, считал, что она заслуживает лучших ролей. Каждое её появление на экране было запоминающимся. Особенно в фильме "Офицеры". Но потом на Наташу посыпались несчастья: после тяжёлой болезни умирает дочь Маша, затем муж, актёр Алексей Инжеватов. Почти двадцать последних лет своей жизни Наталья Сергеевна Рычагова не снималась. Похоронена она возле мужа и дочери в Москве на Кузьминском кладбище.
ОТТЕПЕЛЬ
С весны 1953 года наступила послесталинская «оттепель» и из тюрем и лагерей стали отпускать заключенных, но вместе с реабилитированными политическими отпускали по амнистии уголовников. По всей стране резко поднялась преступность. Вскоре правительство поняло ошибку, и многих уголовников опять взяли. Однако последствия этого особенно выразились в популярности блатных песен, воспевающих тюремно-лагерно-воровскую романтику, и в распространении мальчишеских банд. В Москве в каждом уважающем себя районе, микрорайоне, на каждой улице, а то и в каждом дворе были свои банды. И драки бывали чуть не каждый вечер, а уж в субботу или воскресенье - как правило. Ребята с нашего двора боялись ходить в соседний, напротив. Но и у нас чужаки не появлялись. Я помню драки «Тверского бульвара» с «Тишинским рынком», 131-й (приличной) школы со 124-й (хулиганской). Я в бандах не состоял, но очень любил наблюдать, как идут стенка на стенку с палками, как стоят, выясняя отношения и «накачивая» себя, как вдруг появлялись милиционеры и разгоняли мальчишек…
Новая жизнь
В 1956 году многие верили, что начинается новая, хорошая жизнь. По радио диктор Юрий Левитан объявлял о снижении цен. Мой папа участвовал в первомайской демонстрации в колонне Центросоюза и махал прутиком с бумажными белыми цветочками Булганину, Хрущеву и Маленкову, стоявшим на трибуне Мавзолея Ленина.
Новый толчок переменам дал Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Это было в 1957 году. По Москве шли живые иностранцы, к которым можно было подойти, потрогать, попросить автограф, не боясь быть арестованным. Помню как они гуляли группами по улице Горького. Кубинцы не ходили, а танцевали, двигаясь по улице в ритме румбы. Я собирал автографы иностранцев в записную книжку. Особенно интересны мне были израильтяне. Это были молодые израильские арабы и евреи вместе. Но для меня они были просто израильтяне. Я никогда не забывал, что я еврей. А если забывал, то мне быстренько напоминали. Запомнился рассказ мамы о первом приезде в Москву посла Израиля Голды Меир. Это был 1948 год. Голда Меир пришла в единственную оставшуюся в Москве синагогу на улице имени художника Абрама Архипова. Огромная толпа восторженных евреев окружила первого полномочного посла Израиля в СССР. Люди подумали, что раз Советский Союз поддержал в ООН предложение о создании государства Израиль и открыл израильское посольство, значит, разрешено быть евреями, значит, евреями быть можно. Многие из толпы стали передавать израильскому послу записки. А потом те, кто давали записки, были арестованы. В еврейской толпе было немало агентов госбезопасности и стукачей.
Вместе с участниками Фестиваля молодёжи и студентов в Москву проникли рок-н-ролл, танцевать который меня учила старшая сестра Фаня, и западный стиль в одежде. Тех, кто этот стиль взял себе на вооружение, стали называть стилягами. Сначала стиляги, а потом и старшеклассники в школах стали носить брюки-дудочки, причёску-кок и яркие, длинные, сильно расширяющиеся книзу галстуки. Ультра-стиляги стали носить длинные волосы. Собирались такие ребята на Манежной площади. Там была устроена огромная сцена, на которой проходили концерты народов мира. Милиционеры и комсомольский патруль выхватывали из публики стиляг и хулиганов и тащили в здание Манежа, где парикмахеры метили их, постригая наголо. Но это не мешало чувствовать запах весны, запах оттепели по всей Москве. Появилась западная музыка «на костях», то есть записанная нелегально на рентгеновских снимках. Мы крутили эти самодельные пластинки на патефоне и танцевали «рок», а потом «буги-вуги», подогревали себя дешевыми портвейнами «777» или «Солнцедар», от которых нещадно болела голова.
Вперёд к актёрской профессии
Ближе к 13 годам у меня стали расти усы и появились волосы на щеках. Усы мне нравились, но начинать бриться не хотелось. Однако пришлось. Сначала меня брил папа своей «опасной» фронтовой бритвой. Но вскоре появились «безопасные» лезвия и тогда это дело я освоил сам, намыливая щеки отцовским помазком, который обмакивал в мыльницу с водой и туалетным мылом. А папа продолжал бриться по-фронтовому: опасной бритвой, которую точил о кожаный ремень, висевший возле двери на гвозде. Впрочем, иногда этот ремень применялся и для менее мирных целей…
Малышом я очень не любил, когда в гостях меня ставили на стульчик и просили что-то продекламировать, вроде «Осень наступила, высохли цветы, и глядят уныло голые кусты» или «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…». Но чем старше я становился, тем больше нравилось мне выступать. И в 13 лет я пришел в ЦДКМР – Центральный Дом Культуры Медицинских Работников – в кружок художественного слова, которым руководила Нина Адамовна Буйван, ученица Станиславского, дочь циркового клоуна. В том же году в кружок пришел 19-летний фельтшер, недавно окончивший медицинское училище, Саша Калягин, который настолько хорошо подражал голосу популярнейшего эстрадного артиста Аркадия Райкина, что потом от этого голоса уже не мог избавиться. Нина Адамовна провела со мной эксперимент: поставила мне дыхание и голос, как только мне исполнилось 14 лет, то есть вскоре после ломки голоса, и дала учить монолог Эгмонта из трагедии Гёте «Эгмонт». Этот монолог я потом читал в сопровождении клубного симфонического оркестра, исполнявшего увертюру к опере Бетховена «Эгмонт». Дирижером был Игорь Чалышев. С этим монологом я выступал в Октябрьском зале московского Дома Союзов. И пошли маленькие победы: грамоты, премии, первые места… Читаю отрывок из «Анны Карениной» (сцена, когда Вронский во время скачек падает, и в результате гибнет его лошадь Фру-Фру), рассказ «Макар Чудра» Горького, «Смертный враг» из шолоховских Донских рассказов…
Но больше – стихи: Симонова «Сын артиллериста», Маяковского "О советском паспорте» и тому подобный стандартный набор для пионерско-комсомольских концертов художественной самодеятельности. Но у Нины Адамовны я прошел хорошую речевую и голосовую школу, перестал бояться сцены, научился играть с партнерами, которыми были ставшие впоследствии профессиональными артистами Саша Калягин, Лена Камбурова, Таня Назарова, Галя Антропова. А ещё у Нины Адамовны прошли школу ставшие потом актёрами Борис Кумаритов, Михаил Болотников, Николай Абрашин…
Заметное место в коллективе занимали не ставшие профессионалами Олег Лебедев, Алёша Воскресенский, Бэлла Плессер, Лина Целкова… Хотя я уже тогда мечтал поступить в театральный институт, больше мне нравилась эстрада, чем театр. К тому времени у нас уже был телевизор КВН-49: огромный ящик с маленьким экраном, для увеличения которого использовали линзу. Эта линза - большое круглое полое стекло на изогнутых ножках, входящих под телевизор. Внутрь стекла наливали глицерин, и получалось увеличительное стекло, выдвигая которое можно было увеличить изображение на экране. Кроме детских кино-сказок я любил смотреть эстрадные концерты. Особенно мне нравились конферансье, сатирики и куплетисты. Кумирами были Аркадий Райкин и сатирические пары Миронова и Менакер, Тарапунька и Штепсель, Шуров и Рыкунин, Миров и Новицкий… Куплетисты Илья Набатов и Афанасий Белов…
Рассказчики Елизавета Ауэрбах, Леонид Усач, Ираклий Андроников… Конферансье Михаил Гаркави, Борис Брунов, Роман Романов, Эмиль Радов, который здорово показывал пантомиму, а я пытался повторять его мимические сценки и даже показывал их в школе на наших вечерах. Талантливым пародистом был Геннадий Дудник, который показывал, как исполняют басню Крылова «Ворона и Лисица» разные популярные актеры. Этот номер я тоже повторял в школе. Тогда я не мог себе представить, что со многими из этих артистов буду работать, а с некоторыми даже дружить…
Кружок художественного слова усилиями Нины Адамовны Буйван превратился в Студию. Нина Адамовна была очень хорошим воспитателем начинающих артистов. Но было обидно смотреть, как она заискивающе смеялась глупым шуткам директора Дома Культуры, художественного руководителя или инспекторов из Дома художественной самодеятельности (ДХС). Этот самый ДХС занимал помещение бывшей синагоги на Большой Бронной. На фронтоне здания чуть выступала замазанная краской шестиконечная Звезда Давида. Студия художественного слова и моя 131-я школа перетягивали меня друг у друга, борясь за мои выступления, которые приносили какие-то почётные грамоты. Когда Викторина Соломоновна дала мне – четырнадцатилетнему – роль Феди Протасова в «Живом трупе» Толстого, то на показ пришёл посланный Ниной Адамовной Олег Лебедев. Он сидел в первом ряду. А дело в том, что в тот же вечер я должен был читать монолог Эгмонта с оркестром. Но разорваться не мог. Помню, ужасно мучился от этого: хотелось поспеть всюду. И очень нужно было с кем-то посоветоваться. Тогда авторитетом для меня был только Моисей Соломонович Беленький. Но я всё-таки решил проблему сам: отдал предпочтение Толстому перед Гёте.
Когда стал выступать, возникла проблема с концертным костюмом. А я всегда донашивал папино: папину пижаму, папин халат, который очень любил, папины летние сандалии и туфли, папины тапочки. И вот решили перешить для меня папин синий костюм в полоску. Для этого пошли к частному портному: старому еврею, лохматому, с кудрявой белой бородой. Он был очень похож на Карла Маркса. Тогда частников в Москве уже почти не осталось. Было несколько врачей, лечивших мочеполовые болезни (помню в окне одну вывеску с фамилией «Доктор Готлиб»), пара дантистов, вставлявших золотые зубы, портные, сапожники со своими будками на улицах. Портной, к которому мы пришли, был полноват, в белой рубашке, брюки держались на подтяжках. Он снял с меня мерку и через пару дней у меня был синий костюм.
Мама, несмотря на нашу бедность, одевалась хорошо и со вкусом. Я помню её лёгкие пальто, её полупальто «размахайка» с подложенными прямыми плечами. Из украшений она любила янтарные бусы и скромные серебряные колечки с русскими самоцветами: бирюзой, яшмой... Когда она работала в ГОСЕТе, модно было выщипывать брови, делая их тонкой ниточкой. Эта привычка осталась у неё до конца жизни. Впрочем, так делали все её подруги по театру.
Голодное детство родителей, их голодная студенческая юность, недоедание во время войны, скромные заработки после научили довольствоваться малым. Основная моя еда в детстве – яйцо в смятку, вкрутую, яичница с жареным картофелем или с колбасой. Дома бывал пир, когда мама доставала в Диетическом магазине или в Елисеевском рыбьи обрезки. Иногда, по праздникам, после долгого стояния в очереди, приносила гуся. Одно из любимых блюд – селедка с вареной картошкой и стаканом кефира. Еще мы ели ацидофилин – нечто из семейства кефирных, но тягучий и кислый…
Мои родители всегда ходили на мои выступления. Мама была сдержанной в оценках. А отец открыто радовался просто тому, что я был на сцене. Хотя оба тогда были уже «бывшими» актёрами, но отец видел во мне осуществление своей несбывшейся мечты. Он ещё до войны, будучи студентом, не раз участвовал в кинопробах, а один раз снялся в массовке в кинофильме «Девушка с характером», где играли Серова и Цесарская. Мама же продолжала надеяться, что со временем вернётся в театр. Вне сцены у неё жизни не было. Когда папа летом устроил её воспитательницей в пионерский лагерь «Центросоюза» под Москвой в посёлке «Красная горка», она там участвовала в литературных вечерах, исполняя отрывок из романа Горького «Мать». Читала она с таким темпераментом, с такой ищущей выхода страстью, что просто забывала о зрителях, которыми были дети. Она доказывала себе, что остаётся в хорошей актёрской форме, что может играть... Тогда, сидя в зале с ребятами из своего пионерского отряда, я этого не понимал и смущенно думал: «Чего это она так кричит?»
Комментарии
Жизнь и смерть еврейского театра
Читаю материал с большим интересом. В описываемое время жил недалеко от Еврейского театра и помню, что на площади Пушкина стоял большой стенд с его афишами, в конце которых значилась строка "Художественный руководитель". Сперва на нeй было имя С.М.Михоэлса, потом В.Зускина, потом В.Шварцера. Потом строка из афиш исчезла, а спустя короткое время не стало и афиш...
Добавить комментарий