Память войны. Из переписки моих родственников в военные годы. Часть 9. Реэвакуация

Публикация и комментарии Ирины Роскиной

Из Подольска Лида часто писала матери в Йошкар-Олу, а также посылала ей отрывки из писем Марка Иосифовича Гринберга, который был уже в Ленинграде:

         Мои дорогие, пишу вам сейчас довольно часто – это аванс на будущее, так как из Ленинграда, наверное, некогда будет писать.

          Мара присылает довольно грустные письма оттуда. Приведу выдержки.

         «Что творится в РЖО[1] трудно передать. Толпы народа, растерянные сотрудники, противоречивые распоряжения. Добиться толку очень трудно. Оформление прописки – это сочинение в трех томах. Ходишь по разным учреждениям, всюду разговоры, всем надо доказывать, что ты имеешь полное право на прописку. 10 дней это нормальный срок, если знаешь все адреса, куда надо идти и их последовательность».                                

 «Здесь много красот и вообще Ленинград – это не Подольск и даже не Москва!»

         «В городе образцовая чистота и порядок. Спокойно. В воскресенье был опять у Нюши. К ним в дом попало 22 снаряда, последний 4/I-44 в квартиру над ними».      

         «Положение с питанием здесь трудное, однако подавляющее большинство ленинградцев выглядит прекрасно, я это объясняю тем, что большинство народу здесь работает, иждивенцев очень мало. Подавляющее большинство здесь питается в столовых, причем питание здесь три раза в день, дают двойное против вырезки[2] количество».

         При всем этом даже директорское питание, на котором он находится, сейчас резко ухудшилось, и ему маловато. А Мара обладает умеренным аппетитом и совсем не избалован дома.

          Вообще из всех его писем я понимаю, что нужно максимум везти отсюда, в связи с чем я принимаю героические меры по реализации последних резервных фондов: Мара получил уже здесь два довольно приличных отреза, на платье и на костюм, мечты об обновлении туалетов отложим, и я их пускаю в ход. Старого уже больше нечего продать. А между тем, здесь люди одеваются, никто ободранцем не ходит, это в Салде мы ходили как придется. А в Ленинграде, говорят, одеты еще лучше, чем в Москве, и быть белой вороной будет неприятно[3].

         Со смутным чувством я покидаю Подольск. Я очень сдружилась с коллективом, куда ни пойдешь, все наши, «бюровские», все стараются друг другу помочь. Там мы сразу будем совсем одиноки и оторваны ото всех, особенно так далеко живем, ни вас, ни друзей, никого еще нет, да еще такая нагрузка!

         Ну, ничего, начинаем новый этап жизни, как-нибудь, мы уж стреляные зайцы и три сотки ленинградского огорода после двенадцати Салды как-нибудь одолеем во всех смыслах! (25 мая 1944)        

Natasha_Roskina_studentka.JPG

Вскоре и Лида вернулась домой:

          Дорогая мамуся! Вот мы и приехали в Ленинград! Ты получила, наверное, мою телеграмму о выезде и о приезде. Мы выехали из Подольска в 5 часов дня 4/VI, проболтались в Московском узле 20 часов и прибыли в Ленинград 6/VI в 9 часов вечера. Сейчас 6 часов утра, я дежурная, нас должны с Московского вокзала перебросить на Финляндский, для подвозки к заводу, но за ночь дело не сдвинулось с места. Я взяла с собой свою печурку, и мы всю дорогу топили и варили не только своему вагону, но и другим. Все и каждый в отдельности сообщают мне, что считают меня организатором. Открыли Америку! Доехали отлично, свободно, с очень милой публикой, мне неохота вылезать из вагона. Вообще при погрузке в эшелон и при всех ответственных манипуляциях мне все так помогали во всем, что это просто трогательно.

          В общем, хотя мне и пришлось туго в Подольске, но навряд ли будет лучше здесь, там, конечно, возможностей гораздо больше. Я продала всё, что могла, еще 2/VI получила последний ситец для «спуска», и в результате везу с собой около 1000 р. денег, 100 кг картофеля и разные сухие продукты. За июнь мы тоже отоварились полностью и это отняло массу сил в последние дни, но зато облегчит мне задачи здесь.

          Мы блаженствуем сейчас на рейсовых карточках – 500 гр хлеба на каждого, это именно те 800 гр, которых нам не хватает, можно не делить, а резать в общем месте, а между тем обычно это целая проблема.

         Дома у нас (я звонила Маре на завод в 12 часов ночи), оказалось, что телеграммы не дошли, они нас не ждали и вечером к нам не попали. Ждем их сейчас. Положение прежнее, жилица до сих пор не выехала, освободила детскую, а сама в спальне, кабинет занят уехавшим моряком, которого можно будет выселить только, когда он вернется. Столовая завалена мебелью, по Мариным словам, так что размещаться будет тесновато по началу, у нас с собой всего навсего 22 места, а все жалуются, что нет ничего! Поскольку я не знала, на что я еду, когда Мара один раз написал только, что «мы многого не досчитаемся», я решила взять все, что возможно, а здесь уже разобраться. (7 июня 1944) 

         Дорогая мамуся, как передать вам все ощущения, возникшие при возвращении домой? Их так много, и внешних и внутренних. Об исключительной чистоте в городе вы, наверное, слышали[4]. Чисто во всех углах самых грязных дворов, не только на улицах. Город стоит, как ни в чем не бывало, и только бесконечная фанера в окнах напоминает о былом. Корпус нашего дома гордо высится между пострадавшей правой (пятиэтажной) частью и студенческим городком (слева), где сияют сплошные дыры в оконных пролетах. Нам исключительно повезло. Окна у нас тоже фанерные и осколки стекла совершенно исцарапали нашу кровать, которая стояла в детской, в стенах есть осколки. Все вещи свалены в таком фантастическом беспорядке в столовой, что я до сих пор не могу туда войти и приступить к этой груде разнородных предметов, представляющей собой все наше богатство, не знаю, что там есть и чего нет. Соседка все еще не выехала, хотя уже месяц лежит официальное постановление, и, освободив детскую, завалила вещами переднюю и ванну, сама живет в кухне, так что мне негде повернуться, я даже не могу распаковать того, что мы привезли. Если бы мне не надо было устраиваться на работу, то я бы не горевала особенно, но ведь здесь работы минимум на две-три недели, как же я ее выполню? Мара все еще живет на заводе, надеясь этим ускорить дело, но с приездом бюро у него столько хлопот, что о себе он думает меньше всего. До конца месяца я работать не предполагаю, карточки у нас рейсовые, и, хоть мы теряем на продуктах на 500 гр хлеба, очень привлекательны, здесь 400 для нас будет.

Сам город приятен чрезвычайно, трамвай ходит хорошо, только маршрутов мало, у нас ходят 9 и 20[5]. Если я устроюсь на Петроградской, в институте Пастера[6], а магазин наш на Лассаля, а Марин орс[7] у завода, то поездить придется. Вообще реально не представляю себе нашего будущего. У тебя на Некрасова живут все посторонние, навряд ли тебе удастся отвоевать там что-нибудь и вообще, я думаю, ты будешь жить у нас. Рано или поздно мы освободим всю квартиру и хватит места всем. (11 июня 1944)

Дорогая мамуся,

Катюша начала уже свою деятельность в качестве секретаря Дома пионера и школьника Выборгского р-на, находящегося точно напротив нашего дома. Она занята три часа в день и должна получить служащую карточку. Считаю ее устройство удачной мыслью. С Сережей пока еще неопределенно, но пути намечены. Женя пойдет на площадку с 25/VI, когда пройдет карантин со дня приезда. Он будет там получать полное питание 4 раза в день и будет там находиться до 8 часов вечера. (20 июня 1944)

Дорогая мамуся, уже несколько дней лежит у меня твое третье письмо, адресованное в жакт, оба предыдущих я получила. Из него я узнала, что ты получила обе мои телеграммы довольно быстро. Я тебе уже много раз писала отсюда, отвечу на твои вопросы.

Участок земли у нас 1 ½ сотки, что для нас просто смехотворно, засадили его в основном картофелем Мара и Сережа, я там не была ни разу и не скучаю. Больше земли не дали, да тут и невозможно взять особенно много, очень сложно с поездками и охраной, нужно быть свободными от работы для этого. Что тебе посоветовать о вашем урожае? Конечно, везти сюда. Здесь он будет все равно дороже, чем там, а место для хранения найдется в любом доме с центральным отоплением, так как обещают топить еле-еле.

Керосин не выдают, током пользоваться нельзя, мы еще не оформлены, топлю плиту два раза в день. С утра делаю чай и заготавливаю обед, потом довариваю обед и делаю кашу на ужин, которую прячу в подушки, и она отлично доваривается там и сохраняет тепло. Питаемся мы так, как с начала войны еще не ели. У нас все есть, я планирую меню на все лады, утром тоже едим горячее, все сорта круп – то, что было недосягаемо в Салде и преимущественно мечтой в Подольске. Суп и картофель едим только в обед, а вечером кашу с маслом и еще что-нибудь. Есть шпик и конфеты, и консервы, и многое другое. А хлеба хватает настолько, что я даже немного насушила и решилась на такой революционный шаг: Институту удобно, чтобы я начала работу с 1/VII и меня это устраивает, но никто мне не дает стандартной справки, так я решила все-таки не начинать раньше, уж очень я дорожу последними днями свободы, и останусь несколько дней без карточки, пока меня оформят. Разве я решилась бы на такой шаг еще полгода назад?

Мы вернулись со всем бюро, но члены семей в большинстве остались в Подольске. Без справки о наличии жилплощади пропусков не выдают, а большинство так или иначе потеряли ее. Но народ съезжается несмотря на все преграды.

Наташу я не поздравляла словесно, но я думаю, она меня поняла без слов. Теперь она уже безусловно совершеннолетняя, раз окончила среднюю школу, какая низость со стороны школьных организаций не дать им хоть сутки отдыху и сразу погнать на лесозаготовки! А здесь у девочек были всякие вечера и на общегородском сам Попков[8] их приветствовал.

Твое здоровье, мамуся, с которого следовало начать письмо, меня очень беспокоит, особенно в связи с переездом в Ленинград. Сережа совершенно не простуживался ни на Урале, ни в Подольске, да и никто из детей, а здесь он уже три дня провалялся. Климат здесь остался прежний. И насколько же ты еще исхудала, когда у тебя и так кожа и кости?!

Здесь все толстые и недавно меня даже на трамвайной остановке спросила посторонняя женщина: «Вы наверное с Большой земли?[9]». Насчет моего «пополнения» дело плохо, уж очень много забот, хоть питание и хорошее. (25 июня 1944)

Пишу тебе из института, второй день тружусь, пока работы у меня мало, но будет очень много. Рабочий день с 8.30 до 3.30, включая полчаса на обед. Если сумею не задерживаться в будущем, то хорошо, только вставать без четверти семь зимой будет трудно, тем более, что Мара всегда поздно заканчивает свой день. Очень приятно мне здесь, так как я почувствовала себя сразу в своей тарелке, чувствую прилив сил и хочется работать серьезно. Леонид Давыдович[10] уверяет, что я должна начать кандидатскую работу, не знаю, что из этого выйдет, это вопрос 3-4 лет, но во всяком случае работа будет серьезная и интересная. Сережа в субботу провел первый день в Ботаническом саду[11] и ему явно очень понравилось, хотя он и стесняется это открыто показать и рассказывает довольно сдержанно. Он входит в бригаду таких же подростков, как он, в работе их не торопят, так что гнета он не почувствовал, а в три часа их послали поливать розы, бесконечное количество кустов с тысячами распускающихся бутонов. Он приехал под впечатлением этой массы красок и ароматов, загорел и удовлетворенно сообщил, что им дали по литру кефира, что он выпил еще пол-литра сладкой воды, которую здесь продают в большом количестве, и вообще стоит большая бутыль с кипяченой водой, которой он тоже не побрезгал. Был жаркий день, и все это очень кстати. Он получит рабочую карточку и тогда сможет там обедать, рабочий день у него с 9 до 5 с часовым перерывом, но при хорошей погоде и без давления начальства это будет совсем не плохо. (3 июля 1944) 

В Ленинград Лиде от Розы Наумовны из Йошкар-Олы:

У нас большое горе, дорогая моя Лидуся: у Гоги обнаружился активный открытый процесс в легких. Теперь у нас идет мобилизация всех возможных средств, чтобы спасти Гоге жизнь, ведь ты знаешь, какое нужно питание. Поправить его правильно, не знаю, хватит ли 5000 р. в месяц по здешним ценам. Посылаю тебе нотариальную доверенность с просьбой продать зеркальный шкаф и рояль. Я не знаю, какие теперь цены, но мне бы очень хотелось выручить 10.000 р. При случае, когда твои жильцы выедут, перевези к себе столовую, вам нужна мебель. Тахту тоже можно загнать: в ней были клопы и при мне, а теперь, вероятно, невозможно будет ее вычистить. Хотелось бы мне сохранить туалет для Наташи и оба шкафа без зеркала для себя (конечно, железную кровать). Знаю, как тебе некогда, как тебе будет это обременительно, но, Лидочка, вопрос слишком серьезен, и мы должны сделать все, что в наших силах. У Нюши еще есть синяя посуда, если она не обесценена, то можно бы и ее продать – всё, всё пойдет на масло, молоко, мясо, яйца и т.д. Вот, что значит поголодать три года.Теперь перейду к более веселой теме: есть два письма из Москвы от Наташи. По твоему совету она с вокзала отправилась к Гр.Иос.[12], но жить ей там не пришлось. Она в первый же день пошла в Шурино[13] домоуправление, где получила категорический отказ. Тогда она взяла ключ у Моти[14], заняла комнату и отправилась в Литфонд за защитой. Директор сказал: «Зачем же девушке таскаться по милициям? Пойдет наш юрист». На другой же день она была прописана[15]. Вещи почти все целы. В квартире газовая плита.

В Москве получены подарки для писателей-фронтовиков, и как раз Наташа приехала, так что ей тоже дают следующие предметы: пальто, платье, отрез, туфли и ряд других вещей. Затем ей дали карточку в писательскую столовую, где отлично кормят: обед из 3-4 блюд. Далее она получает в Литфонде же первоклассный продуктовый паек, одним словом, после нашей бедности она буквально как в рай попала. Бетти Львовна[16] ей шьет модное платье, подарила ей босоножки, так что я в полном восторге. Все к ней очень тепло отнеслись, и меньше всего ей понравились Володя с женой[17]. Нина Георгиевна обещала ее поводить по театрам, как только кончит книгу, которую сейчас пишет.В университет поступить трудно, большой наплыв, но я надеюсь, что она попадет так или иначе. Принимая во внимание ситуацию с Гогой, ты понимаешь, как удачно вышло, что Наташу отослали.

Как себя ведут ребята, довольна ли ты ими? Как Женина площадка, хорошо ли ему? Когда начинаются занятия в школах? Хорошее ли в Ленинграде лето? У нас изнурительной жары не было, но беда в том, что дожди никак не прекращаются. Сегодня как раз чудесный солнечный день и без жары. Зелени около нас только огороды, и ни одного кустика, ни деревца. Люди ходят гулять в лес, но это довольно далеко, и я ни разу не была.

Очень скучаю без Наташи, а тут еще горе с Гогой, и я целый день одна, Фрида очень поздно приходит, около 11-ти. Об отъезде все говорят, но приказа нет. Живу только письмами. Сереженька, Катюша, Женичка, напишите мне. (3 июля 1944) 

В Йошкар-Олу Розе Наумовне от Лиды из Ленинграда: 

Дорогая мамуся, я дежурю в Институте и давно наметила в этот день написать тебе длинное письмо. Событий ежедневно масса, было бы время их описывать. Вчера на ул. Лассаля около нашего магазина (бывший Гастроном) я встретила... Тамару Казимировну[18]. Она приехала полтора месяца назад с детьми и усыновила – как бы ты думала, кого? – Леву Левенштейна![19] Привезла его сюда, он кончил десятилетку, не знаю, что будет с ним дальше. Она не похорошела за последнее время, но очень довольна всем окружающим. Последнее время она была педагогом у старших мальчиков, отошла от административных дел, видимо, не поладила с Зоей Александровной[20]. Говорит, что, как только села в поезд в Молотове, с нее сошел весь лагерный интерес и сейчас ей кажется, что это была вообще не она. Это общее мнение всех приезжающих, что все эти прожитые в изгнании годы слезают с тебя как кожа при линьке, и ты как будто возвращаешься к новому и в то же время к старому – все старые гормоны действуют в полную силу. Тамара Казимировна рассказала мне, что Ирина Павловна[21] здесь, я ее обязательно разыщу, у меня осталось самое лучшее воспоминание о ней, и Сережа хочет ее повидать, а мне хочется ей его показать.

Через два часа

Съездила домой поесть и застала твое письмо с сообщением о Гогошиной болезни. Бедный мальчик, что это за напасть на него! Какие меры помощи со стороны Института, как у вас там принято?

И что будет с его возвращением, если Институт сдвинется в конце концов? Доверенность я спрятала, немедленно приняла меры и сделала все, что от меня зависит, чтобы как можно скорее продать вещи. Я уже снеслась с разными лицами, знакомыми с музыкальным миром, рояль интересует многих, завтра я буду в комиссионных и вызову оценщиков. В понедельник я поеду с Нюшей к управдому и пойду на квартиру, ознакомлюсь с положением дела, приму по акту имущество, чтобы в случае продажи чего-нибудь не было недоразумений. В общем, мамуся, сейчас у многих здесь запутанное положение с вещами близких, и я имею советы со всех сторон, и в Ин-те (где со мной очень милы), и в доме, и повсюду.

За Наташу очень рада, я так и думала, что московская родня ее побалует вначале, посмотрим, как сложится дальше. Помощь Литфонда еще приятнее, она не обязывает ни к чему. По этому поводу я уже неоднократно думала о том, какие свиньи все эти ленинградские архитекторы в лице Твелькмейера, Хижинского, Сандро[22], которые даже не вспоминают о Катюше. У первых мы были с Катюшей еще месяц тому назад, но никакого ответа или предложения помочь не последовало. Со вчерашнего дня у нас работает телефон (Г-219-32). Я все же позвоню ей[23] и узнаю насчет швейной мастерской для Катеньки, ей массу надо сделать, руки не доходят. А на Наташу я элементарно сердита, она мне ни строчки не написала из Москвы и не учитывает, что к старости я стала обидчивой теткой. Я нашла в вещах ее бумазейный халатик, переслать ей в Москву? Напиши. Я послала на адрес Володи ей длинное письмо.

Обнимаю вас и крепко целую, мои дорогие. Помогу, как только смогу, все отставлю. Катюшу ставлю поварихой, займусь исключительно вашими делами. (28 июля 1944) 

Свою золотую эпоху мы благополучно прошли и сейчас опять у разбитого корыта, так как нет картошки, а молодой картофель на рынке стоит 60 р. Без картошки, конечно, всего мало. Ты напрасно себя ругаешь, что вы не прорастили срезков. В прошлом году, когда у нас все это было «en gros», что называется, мы наложили срезки, но когда стали их проращивать – половина сгнила, пересохла и т. д. Это очень тонкое дело, скомпрометировавшее себя в наших глазах. У нас тоже еще только цветет, мы сажали 7-12/VI, стараемся жить надеждой, разница в том, что у нас есть крупа, а у вас ее нет. Сейчас дотянули до нового месяца и будем дышать уже новой выдачей. Понемногу торгую опять, так как финансы не выдерживают, к тому же своей зелени почти нет, а на рынке она бешено дорого.

В квартире у нас по-прежнему хаос, до сих пор не могу разобраться с вещами, некогда. Мара в воскресенье стал расставлять мебель в столовой и в первую очередь поставил свой письменный стол, хотя накануне мы договорились его пока не расставлять, в столовой негде сесть, одна мебель, а он все равно не работает! Но он не мог удержаться!

 У нас радость – нашли каминные часы, заваленные другим барахлом, но целые. Сейчас в трех комнатах у нас оказалось теснее, чем было в Салде, до того мебель занимает много места, убирать некому, одна Катюша подметает, еще наслаждаемся фарфоровой посудой, пьем чай по-настоящему, совсем особое удовольствие, давно не испытанное. (2 августа 1944)

Во вторник Мара едет в Москву. Хочется написать вам с ним что-нибудь нецензурное[24]. О Ленинграде: посылаю нарочно последние газеты, чтобы Гога понаслаждался. Общее впечатление: народу прибывает много, но сейчас временно прекращен впуск по новым заявкам, а старые еще действуют, хотят навести порядок в жилищном фонде[25]. Антисемитизма и «синей крови» блокадных ленинградцев мы почти не чувствуем[26]. У каждого есть кто-нибудь в эвакуации и встречают хорошо, нас очень пугали в Подольске. Ассимилируется народ быстро и забывает прошлое тоже. Но здесь есть тысячи своих трудностей, хотя бы расстояния, особенно чувствительные для меня, так как я вечно куда-то еду. По-прежнему поражают меня размеры здешних женщин, не могу привыкнуть к их толщине, на мужчинах это гораздо меньше заметно. Квартирный вопрос стоит очень остро и с каждым днем ухудшается, так как восстанавливается меньше площади, чем есть потребность. Масса пострадавших во время блокады работников живут еще при учреждениях и не могут добиться площади. В ГОИ тоже плохо обстоит дело. Думаю, что Гогушке отсюда раньше всего нужно будет ехать в санаторий, а потом уж устраиваться, а к тому времени может все утрястись. (6 августа 1944) 

В скором времени ждем приезда Женички[27] из Новосибирска, она едет с эшелоном филармонии[28], вот это будет настоящая радость! Получили от Жени Минц очень теплое письмецо, она все-таки заботится о Катюше, посылает ей посылку, обещает достать обуви. Вчера Мара приехал из Москвы, очень довольный деловой стороной и совершенно очарованный Наташей. Она заставила его ночевать у нее, все ночи они беседовали обо всем, он мне подробно обо всем рассказал. Она очень похорошела, по его словам, не только внешне, но и внутренне, та чрезмерная взрослость, которая была у нее в 10-12 лет, сейчас естественна, у нее интересные суждения о людях, и она очень довольна Москвой. Сама Наташа прислала мне прелестное письмо, где она между прочим пишет, что Н.Г. ей очень нравится, Бетти Львовна тоже, а с Володиной женой у нее не получается. Но на первых порах и этого хватит. По словам Мары, Бетти Львовна ей подарила массу женских мелочей и вообще опекает ее по части внешности и одежды. Мотю Наташа называет своим ангелом-хранителем, а с переездом Веры Львовны[29] к ней она явно не торопится, думаю, действительно, это лишнее для совместной жизни, она тяжелый человек. Зато о тебе, мамуся, Наташа отзывается самым теплым образом и сказала Маре, что очень без тебя скучает. Встретилась она там и с Сергеем Дмитриевичем, но очень прохладно, «это у меня уже пройденный этап», так она сказала Маре. Она много занимается, но конкурс даже между отличниками так велик, что ей будет очень трудно. Григорий Иосифович над ней подтрунивает, что она будет первым провалившимся Роскиным, но она надеется, конечно. (15 августа 1944)

Дорогая мамуся, пишу одновременно письмо Гогушке и тебе и раньше всего отвечу тебе о вызове: сейчас приостановлены все вызовы и пропуска, так что эти дела надо отложить на некоторое время. Кроме того, мамуся, это не так просто, если бы и существовало твое учреждение и удалось бы тебе получить вызов, то тебе бы пришлось там работать, а жить у нас и работать на другом конце города, это невозможно, без справки о наличии жилплощади ничего сделать нельзя. Да вообще сейчас не о чем и говорить, поскольку, я повторяю, въезд приостановлен. Белкин список от Союза[30], в который она включна, тоже еще не утвержден, и я не знаю, что будет с ней. (27 августа 1944)

В Ленинград Лиде от Розы Наумовны из Йошкар-Олы:

Дорогая Лидусенька! Ты спрашиваешь, сколько нужно денег. Мне для Гоги (на его питание) нужно 3000 в месяц по нынешним ценам. Считай сама. Гога должен получать четыре яйца в день, 50 гр сливочного масла (кроме того, что в пищу), помидор, яблоко, сахар, мясо. По мирному времени не так уж много, но теперь сотни так и летят.

Есть ли надежда на скорое возвращение Белки? Сохранились ли ее комнаты? Как ты думаешь, Лидочка, не могла ли бы Белка одну комнату уступить мне с Гогой? Я полагаю, что ей двух комнат не оставят, и вопрос в том, можно ли ей уплотняться по своему выбору?* На свою площадь у меня надежд нет, а Гогу оставить пока нельзя, ему нужен уход, он сам очень непрактичен. 

Может быть, и с материальной стороны лучше для нас перезимовать здесь. Все-таки у нас есть картошка (на базаре сегодня 40 р. ведро) и продукты здесь дешевле чем в Ленинграде. Яйца 60-70 р. десяток. Масло 300-400 р. кг, молоко 25-30 р. литр., помидоры пока 60 р. кг, яблоки 100-130 р. кг.

Может быть, в Ленинграде все это еще гораздо дороже? Лидочка, какой у тебя оклад? Как ты довольна своей службой? 

Я все мечтала поступить на работу, теперь Фрида не пускает, говорит: за Гогой смотреть надо. (2 сентября 1944) 

В Йошкар-Олу Розе Наумовне от Лиды из Ленинграда:

Дорогая мамуся, писала тебе на днях открытку, а потом телеграмму с поздравлениями насчет Наташи[31]. Я звонила ей по телефону, но это можно только после 12, она спала и пока подошла, у нас почти не осталось времени для разговора, но я успела услышать: «Я уже студентка!».

Вернулся Литфонд, с которым Белка послала оставшиеся вещи, кроме скатерти и двух покрывал, которые она рассчитывала реализовать в Молотове и послать тебе деньги. Тюк тяжелый, но хорошего там мало: две подушки, Надюшино демисезонное пальто без подкладки, немного разного белья, холщовая пестрая занавеска, Наташино старое летнее пальтишко, ее берет, блузки и т.д. В общем, что может пригодится Наташе – я ей перешлю при первой возможности, вопрос с пальто – не будет ли оно ей мало? Такой толстый материал, как его переделывать? И почему нет подкладки? Думаю, что полупальто выйдет, она ведь толстушка, а надо будет низ срезать и вставить бока. Носильного белья там нет.

Перевозим с ребятами книги и ноты с Некрасовской. Книги разбазарены, детских совсем нет, но все же их порядочно, нот тоже много.

С Белкой положение очень сложное. Вызов ей не послан, и значит возвращение откладывается на неопределенный срок. Но она едет с ремесленным училищами Молотова в Москву на показ самодеятельности и оттуда, вероятно, добудет себе командировку сюда. Комнаты пока обе числятся за нею, но она не получит их, конечно, и должна будет одну отдать Литфонду, распорядиться ею она не имеет права. Что же касается твоей квартиры, то вопрос спорный, и на площадь вообще ты имеешь право, а как это повернется к твоему возвращению, трудно сказать, день ото дня перемены.

Цены у вас намного дешевле, а картофель до сих пор 25 р. кило. Мы сняли с огорода (1 сотка) 170 кг (Мара и Сережа перетащили на себе) из-за того, что пришлось снять раньше времени (кражи), мы потеряли на этом не менее 100 кг. так как часть картошки была снята еще и без нашего участия. Рассчитываю достать через Подольск, где много наших осталось. Овощи недоступно дорогие.

На этой неделе обещают Маре остеклить квартиру, наступившие холода очень дают себя чувствовать и темно. Моряк все еще не приехал, и чужое пианино все еще у нас. С отоплением никаких перспектив, дрова Маре дадут, придется перестраиваться на зиму на кухню и переднюю, где думаем установить буржуйку.

Твои письма, поздравления и телеграммы все получили, последнее письмо от 2/IX.

Ты все спрашиваешь о моей работе. Я числюсь научным сотрудником и получаю 833 р. и первую категорию. Это и все блага. Работа очень простая и скучная, науки никакой, одни неприятности: делаем противокоревую сыворотку и подготавливаем к осенней кампании по дератизации, готовим крысиную отраву. (16 сентября 1944) 

В Ленинград Лиде от Розы Наумовны из Йошкар-Олы:

Дорогая моя Лидуся, сегодня Фрида дала телеграмму тебе и Маре, что хотела бы привезти продуктов, но денег, разумеется, у нас нет. Фрида решила ехать, чтобы как-нибудь устроить квартирные дела. Она правильно рассуждает, что чем позже мы поедем, тем хуже будет с жилплощадью.

Директор института сказал, что предполагает переправить вычислительное бюро в ноябре. Это известие меня мало обрадовало: я очень хотела переезжать летом, но зимой, в холод, без стекол, без квартиры – куда мы с Гогой денемся? Его одного оставить нельзя, простужаться ему очень опасно. У тебя он даже остановиться не может из-за своей болезни.

Рассудком я понимаю, что Фриде следует поехать, она истосковалась по своим родителям. Но откровенно говоря, мне жутко оставаться с Гогой вдвоем, и как мы будем переезжать? Фрида у нас всем верховодила.

Очень рада, что тюк от Белки вернулся к тебе. Каждый пустяк мне теперь дорог, я ведь совсем обнищала. Пальто Надюши, по-моему, Наташе не нужно, ничего элегантного из него не выйдет, а она должна получить американское пальто. Я же думала перелицевать его себе, потому что хожу совершенной ободранкой, просто стыдно встретить на улице знакомого. Кстати спасибо за теплые штаны, они мне очень нужны. (27 сентября 1944) 

В Йошкар-Олу Розе Наумовне от Лиды из Ленинграда:

Дорогая мамуся, завтра к вам кто-то поедет, и я хочу написать вам то, что в обычном письме не помещается.

Сейчас в городе принимаются все меры, чтобы сократить его население. И не по жилищным, а по продуктовым причинам. Ведь наша норма гораздо выше областной. Сейчас снимают даже со снабжения тех, кто работает в Ленинграде, а живет в пригороде, как вам это нравится? С пропиской форменная вакханалия: сейчас высылают из Ленинграда ряд предприятий небольших в область, в Псков и т. д. для восстановления – чтобы разгрузить, многие приехали фуксом, несмотря на все трудности. И все-таки кого-то прописывают, но кого – непонятно. У Мары на заводе действовали через Горком и по блату, но получили полный отказ. Семьи наших инженеров остались в Подольске и никаких видов на переезд не имеют. В свете всех этих фактов мне совершенно непонятен ваш директор, рассчитывающий в ноябре везти бюро. Лимиты дает Наркомат, но Ленинградские организации сами накладывают свое veto. Возможно, что через некоторое время найдутся пути, чтобы и эти преграды преодолеть, но пока Мара в одну дуду твердит, что вас не повезут.

Завтра начинается перерегистрация карточек, так как оказалось, что выданы лишние десятки тысяч. А я как раз купила служащую карточку, боясь, что со школьным питанием мне дома не обойтись. Но Мара завтра едет в Москву, и я надеюсь, что он сможет ее отоварить на заводе. Вчера привезли нам весь материал для ремонта, и завтра с утра начинается вся мура. (8 октября 1944)

В Ленинград Лиде от Розы Наумовны из Йошкар-Олы:

Из телеграммы ты знаешь, что поездка Фриды в Л-д не состоялась. Это объясняется условиями прописки, вернее не прописки. И все же возможно, что Гогино бюро переедет зимой, тогда мы все вместе приедем. Это уж как судьба, Фрида и Гога больше ни о чем не хлопочут. (14 октября 1944) 

В Йошкар-Олу Розе Наумовне от Лиды из Ленинграда:

Большой нашей новостью является освещение улиц[32], пока главных магистралей, но постепенно все больше и больше. Совсем другое настроение стало, когда мотаешься вечером с трамваем, который по-прежнему служит притчей во языцах для всех, настолько он отравляет существование. Погода стоит на редкость теплая и сухая для осени, но в помещениях, особенно в Институте, собачий холод, я даже принесла сюда валенки и торжественно в них разгуливаю на зависть всем. Здесь топить будут, но дома все под вопросительным знаком, мы хотим ставить печку, но это еще надо поднять, пока есть только кирпичи.

С завода обещали дров, но до сих пор не привезли, и мы одалживаем по полену у всех соседей, так как купить – это дело случая и у меня никак не получается. Сергей по этому поводу в бешенстве и грозится расколоть наш письменный стол, требуя одновременно от меня, чтобы я его не кормила вечером.

Марина инертность по-прежнему является для меня самой губительной отравой. Хотя бы в этом случае. А если завод вовсе не даст, то нам надо погибать голодной смертью, что ли? Ведь устраиваются люди. Если бы я не работала, я бы давно достала, но я ведь не имею физической возможности, а он по своему положению может и уйти днем и вообще собой распоряжаться. Нет – раз по официальной линии не вышло, то это уже все достается мне, а я должна согнуться вдвое, распластаться, лопнуть, но достать, ведь я же не оставлю так!

И это во всех решительно вопросах жизни, начиная с белья, еды, одежды и т. д. при этом все должно быть чисто – само по себе, вкусно, приятно, жена, естественно, должна его вечером приветливо встретить и уделить часок для беседы – он ничего не требует, но все это есть в глазах. Мамуся, почему он ничего не видит и не понимает?

К тому же ему приятно, чтобы я была одета не хуже других, но это окончательно осуществить немыслимо, даже при деньгах безумно все сложно.

Просто не знаю, как будем дальше жить, настолько жизнь закручивает замысловато, а дети предъявляют все большие запросы. (19 октября 1944) 

От Наташи Роскиной – Гринбергам – большим и малым (из Москвы в Ленинград)

         Дорогие мои,

         Мне стала понятна степень вашей «осерчалости», когда обнаружилось, что на переводе ничего не написано, – а ведь это всегда самая приятная часть перевода, и когда идешь на почту всегда мечтаешь о ней. Но я заслуживаю безусловно сего наказания. О вас я вообще ничего не знаю (в этом месте Лидуся усмехнется и скажет «сами, сами виноваты!»). За деньги большое спасибо. Мне и бабушка тоже прислала. Вы, может быть, думаете, что я несчастный, заброшенный, исхудавший и замученный ребенок. «Но нет! Гуковича не убьешь!» – как говаривала в счастливые лагерные времена Наташка Гукович[33]. Я действительно здорово похудела, чуть не половина осталась, но мне это весьма полезно и, когда я впервые вылезла после кори, то Бетти Львовна сказала, что пожар способствует обогащению. Я завела какую-то диковатую, но модную прическу и стала изящной девицей. Естественно, что после кори я стала жадно глотать сливки с жизни и немедленно заболела гриппом, но, к счастью, обошлось в три дня.

         Результатом сессии я похвастаться не могу. В конце помешала болезнь, в начале всякие другие обстоятельства. Распространяться не буду, не слишком приятно. Но что я хорошо сдала, так это теорию литературы. Но сейчас я чиста как агнец и начинаю второй семестр с небесно-добрыми намерениями – теми самыми, которыми вымощен путь в ад. Читали ли вы статью «Треблинский ад» в последнем номере «Знамени»[34]? Если нет, то обязательно прочитайте. Это об уничтожении евреев немцами самым потрясающим образом и в потрясающем масштабе, главное. Очень талантливо написано. На меня это произвело настолько сильное впечатление, что я написала (по этой статье) «Поэму о Треблинском аде». Говорят, что она тоже производит сильное впечатление, а это единственное, что мне важно. Хотела было послать ее вам, да решила, что не стоит, так как она находится еще в стадии переделки, я намереваюсь сделать из нее серьезную вещь (sic!), говорят, это возможно, и буду переиначивать ее еще не меньше трех раз. Я послала в Йошкар-Олу, а сейчас ужасно пожалела, так как когда переделываешь, то старый вариант кажется ужасно режущим слух, и обидно, что родные читали в том варианте. (Фраза запутанная, но вы понимаете). Сейчас это поглощает все мои «духовные силы» – если в 17 лет допускается так напыщенно выражаться. Впрочем, не только поглощает, но и порождает новые, как всякое творчество. Например, сегодня я в первый раз в Москве сварила, как полагается, полный обед (сегодня воскресенье, столовая закрыта). Я решила, что раз уж меня считают бедным ребенком, которого надо поддержать после болезни, то я оправдаю это доверие и не буду покупать всякой ерунды, а куплю трезвых вещей. И приобрела картошки, морковки, лука, 200 гр масла и полкило мяса. Боже, какой у меня был суп! Сама Мотя сказала, что не имеет никаких возражений. Затем шли котлеты с картошкой и чай со сгущенным молоком. О, если бы вы видели, как лихо я проворачивала мясо через мясорубку, делала котлеты и все прочее! Да, это таки был обед! Соседи ходили и поражались моей хозяйственности.

         Но уже деньги из дому мне были несколько неприятны – ведь в самом деле я не нуждаюсь ни в чем. И я возмутилась окончательно, когда обнаружилось, что они послали мне посылку – 400 гр масла. Но я в свою очередь собираюсь послать им крупу (получу в этот месяц) и еще чего-нибудь вроде консервов.

         Ну, вот, это все мои дела.

         Меня очень удивляет, почему дядя Мара не приехал в обещанный срок и вообще не приезжает. Я очень жду его приезда, он всегда для меня большая радость. Вы сейчас, наверное, находитесь в радостном ожидании Сталинской премии?

         Ну, а вы, любезные крошки? Небось совсем заели вас учителя? Хе-Хе! Идите на филфак, у нас работать не заставляют. Пикантный вопрос – продолжаете ли драться? Я теперь начала драться с четырьмя молодыми представителями нашей квартиры – и успешно. Напишите мне про здоровье мамы. Целую вас оптом и в розницу. (14 марта 1945)